Воспоминания о прозелите. Асаф Бар-Шалом

происхождение. Но всё же Ицхак позаботился о том, чтобы каким-то гипнозом убедить его пройти эту процедуру, хотя бы через несколько лет – в Израиле. Ицхак знал, что в проверках на еврейство он профан; и мне известны несколько случаев, когда Ицхак в них «прокалывался». Понятно, что он проводил такие проверки непрофессионально, но заслуживает уважения сам факт того, что ему было важно, чтобы в Бейт-мидраше обучались Торе евреи, а не гои. Еврейский Закон предписывает евреям обучать неевреев семи заповедям сынов Ноя, общим для всего человечества (соблюдая их, нееврей становится праведным), но запрещает обучать другим, специфически еврейским и не имеющим к неевреям отношения частям Торы. Ицхак прилагал для этого все возможные для себя усилия.

      Однажды я пришёл в Бейт-мидраш и с удивлением обнаружил, что Ицхак надевает тфиллин Диме Опенштейну – пареньку с еврейской внешностью, который учился в Еврейской школе. Его я нередко видел в синагоге на разных «попойках», то бишь трапезах у местных хабадников: то у рабби Натана, то у рабби Мордехая. «Ну, – думаю, – удалось переманить „кадра“ из рук хабадников-охмурителей». Ицхак суетился вокруг Димы в каком-то радостном возбуждении. Когда Опенштейн ушел, Ицхак сказал: «Я в жизни не видел, чтобы так волновались, когда надевают тфиллин. Парень даже покраснел». Ицхак заподозрил что-то неладное и послал меня к Опенштейну домой проверять его документы.

      Я пришёл. В метрике его мамы национальность не была записана. Имена отца мамы были еврейскими, однако мама мамы была записана как Екатерина Петровна. У меня в сердце закралось сомнение, но Ицхак сказал: «Екатерина Петровна – это ещё ничего не значит» и, в принципе, был прав. Для дальнейших выяснений Ицхак послал Йеуду. Йеуда пришёл к Опенштейнам домой, побеседовал «мило – по-доброму, туда-сюда», – и мама Димы сама признала, что её мать не еврейка. Ицхак сразу предложил Опенштейну гиюр (что было не очень для него характерно): такое уж сильное впечатление, наверное, произвело на Ицхака волнение, с которым Опенштейн надевал тфиллин. Опенштейн наотрез отказался – он и так, без гиюра, считал себя евреем. В Бейт-мидраше он больше не появлялся, зато впоследствии его ещё не раз видели спокойно восседающим на хабадских «попойках».

      На каких-то уроках иврита, – кажется, в Сохнуте3, – мои родители познакомились с молодым парнем по имени Миша; фамилию его не помню. Мои родители – добрые люди, и он стал приходить к ним в гости. Папа сказал, что, по словам Миши, его бабушка по материнской линии – еврейка.

      Я не знал, «под каким соусом» предложить Мише посетить наш Бейт-мидраш, потому что был почти не знаком с ним. И поэтому со слезами помолился Всевышнему, чтобы Миша сделал тшуву. Я знал, что в Гемаре написано: молитва, произнесённая со слезами, принимается особо благосклонно.

      Через некоторое время, в очередной раз придя в Бейт-мидраш, я с удивлением обнаружил там Мишу. Ицхак пожурил меня полушутя: