За дверями кельи горбуна столичный сыщик усмехнулся в усы:
– Кто легко прощает, тот мало любит… Знаете, я бы решил, что это умно, если бы это не сказал холоп. По-моему, он эти слова, о любви и прощении, не сам придумал. Он их услышал где-то и теперь припомнил.
– Может быть. Но вспоминать то, чего не учил, – вредно, ох, вредно!… – закачал седой головой долговязый Юлиан. – А Алёшке радоваться надо. Его сам Гермоген, суровый старец, пожалел, добрые слова сказал. Мы вот от него ничего такого вовек не слышали…
– А может быть, когда тебя святой хвалит, тут радоваться особо нечему. Это от его доброты похвала, а не от твоей, – улыбнулся Брутилов.
– Может быть. Но всё равно приятно. Всё равно слава Богу… – перекрестился игумен. – Жаль только, что инок в блуд ударился. Целовались они с Марфушкой… За что он Марфу эту любит? А она его? Не понимаю. Видал я её. Дрянная девка, прости Господи…
– Так он и сам небось этого не понимает. Любить можно только то, чего до конца не понимаешь, – улыбнулся Брутилов.
– Любовь – привычка вредная, согласен. И юридически нелегитимная, – фыркнул Брин.
– Ох уж эти ваши шуточки, ваше благородие, – вздохнул игумен, семеня за ними и перебирая на ходу чётки.
Власть имеющий
В келье старца Гермогена царили запахи тяжёлые, сонные, благолепные, словно пришедшие из прошлых веков. Было в них что-то неживое, несовременное. Были запахи-мыши, юркие, быстрые, проворливые; были запахи-коты, мягкие, круглые, степенные. Утром запахи, как мышата, сновали по помещению, а вечером аромат ладана, нежный, как лапа котёнка, гладил по носу и по лицу.
Среди этого благолепия и жил прославленный старец. Гермоген был человеком тонким, непроницаемым, всегда себе на уме. О его мыслях ведали только его борода да кот – большой, чёрный, усатый, с самодовольным взглядом и купецкой ядовитой ухмылкой из-под усов. Кота звали Платоном, он был особой значительной, и мало кто из приходивших к Гермогену смел выказать ему неуважение.
Был Гермоген весьма стар, сед, опытен. Всё его лицо, кроме двуглавой острой бороды, было щелясто от морщин. Глаза, казалось, тоже сидели в большой морщине. Рот, тонкий, длинный, щёлочкой, всегда был изогнут – не то для смеха, не то для слёз. Плавные речи Гермогена тоже были постоянно полны горькой иронии, от которой то смеяться, то плакать хотелось. Но ни того, ни другого в келье старца не дозволялось. Все приезжающие в основном благоговейно молчали, стоя перед старцем на прямых ногах (сидеть было нельзя, непочтительно это). Изредка Гермоген позволял им два-три слова произнести – объяснить, зачем прибыли, да покаяться во грехах, да поблагодарить старца потом, перед уходом. Остальное время разглагольствовал мудрый, тонкий старец, и его речи огнём запечатлевались в сердцах посетителей. Что-то, а говорить он умел. И впечатление