Постмодернизм. Взгляд изнутри. Людмила Горбовец

в каждом такте. Что есть добро и зло, что есть красота мира, что есть свобода духа (в оппозиции: уродство, гибель, регламентированность и т. д.) – вот мотивы композиции для тромбона, скрипки, тенора, литавр и камерного оркестра. Вместе с тем Шнитке решает, как думается, проблему всеобщей универсальности искусства. Отсюда синтез музыки, живописи (Босх) и слова (Эсхил и Николаус Рейтнер). Полиптих содержит все характерные черты стиля Шнитке: квазитемы в манере барокко – формулы общего движения, когда под «барабанный» бой литавр все звуковые пласты «выстраиваются» в едином марше; напряженные монологи – «погружение в себя» – в соло тромбона или скрипки; зловеще шуршащие звучания-кластеры в момент напряжения повествования; простодушный примитив в манере средневековой баллады – соло тенора; идею «замкнутого на себя» процесса и общей как бы незавершенности целого, когда наступает момент кульминации и все должно рухнуть подобно Вавилонской башне. Удивительное мастерство в построении формы сочинения, в трактовке тембровых возможностей солирующих инструментов (как «одушевляется» тромбоновый звук, добираясь по тесситуре до высот солирующей трубы!), расширении самого звукового пространства.

      Мотив Апокалипсиса – самый острый и горестный итог «Символов». Если в Четвертой симфонии Шнитке выстраивал свою «оду к радости», быть может, более грандиозную, чем это делал Бетховен (отыскивая библейское праединство в интонационной общности разноплеменных напевов, он доказывал возможность сосуществования), то на закате ХХ века мотив единения терпит крах. Страшное «разобщение» музыкальных пластов, начинающееся едва ли не с точки «золотого сечения», неумолимо приближает катастрофу… Это и кризис позитивизма, «философии жизни», и (более частный момент отечественной истории) «шестидесятничества». Обрывая звучание пьесы в кульминационной точке, Шнитке словно пытается оставить шанс человечеству. Но, может быть, уже слишком поздно?

      Брусиловский ироничен и трагичен одновременно. Монументальности «Тайной вечери», созданной в 1980-е годы, он противопоставляет полную экспрессии и динамизма серию работ «Библейские сюжеты». Выполненная в последние пятилетие века, она напоминает художника периода «оттепели» авторским повторением сложнейшего полотна «Гомо сапиенс». Эта знаковая для Брусиловского вещь, ибо здесь впервые заявляет о себе идея всеобщего универсализма. Между тем, и в ней, и в острой пластике «Юдифи», и в блистающих красочным великолепием контрастах «Самсона и Далилы» или «Сусанны и старцах» легко угадываются будни жизни обыденной, стремительно мчащейся и нервной, но в то же время грустно-прекрасной в своем «многозвучии». Художник виртуозен в передаче тончайших состояний души. Его мир полон земных прелестей, трагических конфликтов, изящества и особой лучащейся красоты. Точки соприкосновения с этим миром возникают как бы спонтанно и в «Символах»: расцветающая вопреки всему тема счастья, которую пытается нарисовать тромбон – вот-вот просвечивают