– Папа даже не знает, с какой стороны у него сердце! – мама недовольно поджала губы. Ей явно не нравилось моё поведение, да и тема нашего разговора ей не нравилась. Разговор шёл в непривычном для неё ключе. Обсуждать папино самочувствие – это что-то новое. А что-то новое – это страшно! Это неизвестно чем может закончиться. Гораздо привычнее обсуждать её, мамино, давление и сердечные спазмы.
– А как его настроение, мама? Может, ты замечала, что он расстроен, подавлен?
– Папа подавлен? Не родился ещё тот, Асенька, кто бы нашего папу подавил! – в мамином голосе прозвучали непривычные ей нотки гордости за мужа. – Как твои мальчики? Почему ты их с собой не привезла?
– Они в школе, мама. После твоего звонка я сразу кинулась к вам. Ни о чём другом не успела подумать.
– А вот Маркиза не кинулась.
– А ты ей про гроб сказала?
– А как же! Я в тот момент ни о чём, кроме этого гроба, и говорить не могла.
– И что Маркиза?
– Сказала, что всё это очередная блажь отца.
– А папа часто блажит?
– Папа? – мама неожиданно зарделась, опустила взгляд, затеребила подол платья. – Нет, что ты, Асенька. Папа и блажь, папа и капризы – это понятия несовместимые. Это у нас, наверное, игра такая. Это я блажу и капризничаю и подаю всё это окружающим под соусом якобы папиной неприспособленности. А папа – он приспособлен поболее каждого из нас. Если нас с ним судьба на скалу забросит, то он и на скале для меня хоромы устроит. Но обязательно в эти самые хоромы притащит свой закопчённый самовар! Да и Бог с ним, с этим самоваром. И с самоваром ужиться можно. Мне даже иногда нравится вдыхать запах тлеющих шишек. Ты знаешь, я это только сегодня отчётливо поняла, перед лицом, если так можно выразиться, этого самого гроба. Так отчётливо поняла…
В маминых глазах заблестели слёзы. Я её такой совсем не знала, свою маму. Я всегда считала её капризной и экстравагантной особой. А папа при ней смотрелся деревенским увальнем, которого, если правильно не развернёшь, не будет знать, куда двигаться. А папа, оказывается, всё прекрасно понимал и поддерживал мамину игру. И мама всё понимала и чувствовала себя с папой как за каменной стеной. Как за скалой, которая прикроет от всех невзгод. Я пересела на топчан и обняла маму за плечи. Как давно мы не обнимались! Мне всегда казалось, что железной, вечно чем-то недовольной маме эти объятия совсем не нужны. А сейчас, прижавшись к ней всем телом, я поняла, что она уже не стройная, а по-старчески сухонькая. И кожа сухая и обвисшая. И что мама из последних сил всё это маскирует платьями с воланами и рюшами. Мама смахнула набежавшие слёзы и прильнула ко мне.
– Знаешь, как я испугалась, когда ты мне про гроб сказала. И через этот какой-то детский страх я вдруг поняла, как остро я вас люблю. И тебя, и папу. И мужа. Я ему даже записку написала с признаниями. Представляешь, как он удивится?
Мама потрепала меня по волосам. Я поняла, что ей тяжело говорить, что слёзы всё ещё сдавливают её горло. Но этот её жест, который