Шесть планет вращались вокруг кроваво-красного гиганта Арсурум, чей свет пробивался сквозь вечные штормы из космической пыли, словно сквозь завесу проклятия. Третья планета, Сурдос, была миром выживших. Её поверхность, изъеденная перепадами температур, напоминала кожу древнего чудовища: днём раскалённые пустоши дышали жаром, выжигающим лёгкие, а ночью ледяные ветры звенели, как погребальные колокольчики.
В одной из долин, среди полей, засеянных зерном, жил мальчик по имени Мрак. Ему было пятнадцать
лет, но взгляд его тёмных глаз казался старше веков. Семья Мрака – отец Гарт, мать Лира – цеплялась за жизнь в хижине из глины и обломков кораблей. Стены её, покрытые трещинами, хранили не только запах плесени, но и шёпот отчаяния, который вползал в щели каждую ночь.
Их надежда, вернее, петля, не дававшая сорваться в бездну, – клочок земли, едва прикрытый похоронным саваном песка. Почва Сурдоса была капризна: днём плавилась под синевой небес, а ночью сковывалась льдом, будто сама вселенная смеялась над их усилиями. Чтобы собрать жалкий урожай картофеля, приходилось вгрызаться в камень мотыгами с первым лучом Арсурума до тех пор, пока спутник Зур не застилал небо ядовито-зелёным сиянием.
«Не роняй зёрна, сынок, – хрипел Гарт, его руки, покрытые шрамами от мороза и жары, сжимали мешок с семенами. – Каждая песчинка здесь – капля крови нашего рода. Уронишь – завтра нечем будет платить за воздух». Мрак ненавидел эти слова.
Мрак мечтал о звёздах, чьи имена заучивал по обрывкам пожелтевших страниц, которые привозил торговец Дрог. Тот иногда швырял мальчику потрёпанные книги, переплетённые кожей неизвестных существ, – их корешки трескались, а буквы выцветали под песком времени. В этих свитках, пахнущих пылью космических трактиров, оживали легенды: о капитанах с алыми парусами, режущих эфирные волны под рёв солнечного ветра, о чудовищах, чьи тени пожирали свет далёких галактик, о мирах, где океаны звенели, как хрусталь, а леса пели голосами мёртвых звёзд.
Однажды Дрог, его лицо, изборождённое шрамами от песчаной чумы, скривилось в усмешке: «Читаешь про героев, птенчик? А знаешь, чем они платят за свои приключения?» Он ткнул грязным ногтем в иллюстрацию корабля с алыми парусами. «Костями. Такими, как ты. Твоя мечта – пища для дробилок Мелоковритании. Содружество? Ха! Их корабли сильнейшие во вселенной!»
Но Мрак не слушал. Он читал тайком, при свете лампы, чей фитиль питался маслом из подземных жуков-скребней. Каждое слово он впитывал, как воду в пустыне, воображая, будто алые паруса – это крылья, а звёздные чудовища – лишь недопонятые ветры бескрайнего космоса. Порой ему чудилось, что страницы шепчут: их шершавая бумага царапала пальцы, словно намеренно оставляя след – зарубку на памяти, чтобы даже во сне он не забыл: где-то там, за ядовитой дымкой Зура, существует иная реальность. Та, где мальчики, подобные ему, не считают зёрна, а пишут свои собственные истории – углём по звёздной пыли…
Но мечты разбивались о каменистую почву Сурдоса. Даже звёзды здесь казались чужими – тусклыми, далёкими, будто сама галактика отвернулась от этой забытой богом трещины в реальности. По ночам, когда Зур наливался ядовитой зеленью, Мрак пробирался на Ржавый Холм – груду обломков корабля, упавшего века назад. Там, среди искорёженных балок, он находил обгоревшие приборы, провода, похожие на сухожилия, и представлял, как чинит гипердвигатель, чтобы взмыть в небо.
Глава 2. Когда звёзды сеют сталь
Однажды он нашёл капсулу с полустёртым знаком Содружества.
Капсула торчала из песка, словно слеза, выплаканная космосом. Некогда белоснежный корпус, изъеденный ржавчиной и трещинами, напоминал кожу древнего прокажённого. На боку тускло мерцал символ Содружества – три спирали в кольце, – похожий на посмертную улыбку империи. Мрак провёл пальцем по гравировке, и металл рассыпался, словно песок из разбитых часов.
Внутри, под куполом из потрескавшегося стекла, сидел скелет. Не просто кости – насмешка. Позвонки скрутились в неестественной спирали, будто смерть застигла его в попытке вырвать дверь или сложить ладони в мольбе. Истлевший скафандр цвета засохшей крови свисал с рёбер, а в глазницах чернели песчинки – будто Сурдос намеренно забил их туда, издеваясь над чужаками.
Но руки.
Руки скелета впились в дневник так, будто даже кости не могли смириться с забвением. Перчатки истлели, обнажив фаланги, сросшиеся с обложкой. Казалось, плоть и бумага сплелись в вечном противостоянии – смерть против памяти. Мрак коснулся пальцем костяной кисти. Холод. Не ледяной, а тот, что глубже – вакуум между звёздами, застывший в металле.
Дневник