Исповедь сжала горло холодными пальцами. Он никому никогда об этом не рассказывал. Но и за стеной оказаться не хотел. Люди, стоящие рядом в пустоте дворов элитного жилого комплекса, действительно стали ему за недолгое время друзьями. Громову пора было это признать. И открыться. Чтобы не закончить, как Эмма.
Громов оторвал заусенец на пальце, использовал боль, как толчок, поднял на внимательно слушающих друзей глаза.
– Теперь главная в семье у нас Влада – моя старшая сестра. Она забирала меня после клуба. Папа не хочет признавать, что все давно полетело к черту – семья, бизнес, что появились долги – поэтому в семье у нас отношения напряженные. Мой отец… непростой человек. Со своим прошлым. – Он почувствовал, как плечи расправляются, когда понял, что распределил вес воспоминаний на чужих плечах. – Поэтому я презираю таких, как Эмма. Или Алиса. Или Арсений. В худшие их дни, – кривая усмешка с надеждой на то, что юношеский максимализм все же выветрится из святой троицы, разрезала губы. – Не могу прощать или потакать тем, кто играет с чужими жизнями и эмоциями. – Голос его обрел прежнюю твердость. – Потому что знаю, какие могут быть последствия.
Вероника беззвучно охнула. Лиза опустилась на гранит рядом, осторожно сжала его руку своими горячими пальцами в знак поддержки. Андрей сочувствующе кивнул.
За стеной было безопаснее. За стеной до его души никому не было дела. Но он не слабак. Всегда считал себя волевым человеком, пришло время это доказать. Смело показать уязвимое место, быть готовым к последствиям. Ощущалось это странно: Громов всегда думал, что проявление воли – это отстаивать честь в драке, защищать слабых или смело смотреть в глаза авторитету. А не рассказывать о проблемах из детства тем, кто его точно поймет.
Гриша знал, что поймут. Но все равно было страшно.
– Это, в целом, все, – нервно усмехнулся он и развел руками, смотря на ребят. – Все это, конечно, повлияло и на учебу, мы с сестрой, когда у мамы были проблемы, переехали на год в Мурманск. Там меня и били, и травили, но потом мы вернулись. В худой колее, но все устаканилось. Такая вот история.
Болезненный смех был призван перенять на себя долю серьезности.
Они могли это использовать. Унизить его при всех, разболтать подробности. Но об этом кричала та его часть, что строила стену. Другая, живая и верящая в лучшее, понимала, что они так не поступят.
– Абсолютный кошмар, – выдохнула озадаченно Вероника, теребя маникюр. – А я-то думала, что нас объединяет, – хмыкнула она. – Оказалось – проблемы с папочкой, – она нервно рассмеялась, улыбнулась. Не любила играть в жертву. – Ну, ты понял. Я больше не буду считать тебя неженкой снобом из аристократичной семьи, – друзья слабо засмеялись.
Килотонна