Автор дала им это право. Эти монстры могли решать, кем им быть и как жить. Никто не заставлял их охотиться на людей. Они могли стать вегетарианцами, если это вообще можно так назвать.
Но я? У меня такого права нет. Я не могу начать жевать травку или перейти на овощной суп. Мой организм не заточен под растения, вегетарианство не принесёт мне ничего, кроме страха, боли и голода.
Я не могу есть животных – ведь они такие же живые существа, как и мы. Люди не понимают этого, не чувствуют, что они гораздо умнее, но больше подчинены инстинктам. Они могут любить, быть привязанными, способны на альтруизм и защиту.
Помню, как впервые, проезжая мимо фермы, я ощутил ярость, почти физическую боль. Страх животных резонировал во мне, их отчаяние было хорошо уловимым. Какая ирония: я – монстр, который питается людьми, – сжимаю кулаки от жалости к курам и овцам. Я даже думал прокрасться на ферму ночью и освободить животных, но мама объяснила мне тогда, что это плохая идея. Я не понимал и не понимаю людей: сейчас у большинства есть альтернатива мясу, но многие из них продолжают убивать животных и есть их.
Я не могу создавать себе подобных, как вампиры, просто укусив. Мы не вырабатываем яд – и на том спасибо матушке-природе. Такие, как я, должны родиться с определённым набором генов. Точнее – мутаций. Я – не выбор. Я – следствие.
Я вспоминал их семьи – настоящие, пусть и созданные странным способом. Они могли бы собрать армию, если бы захотели, и жить относительно нормальной жизнью. А я? Я не мог представить себя в таком сценарии. Семья… О таком я не мог даже мечтать.
Да, у меня есть мать. Ей было в сто раз тяжелее. И я не мог представить, каково ей – все эти годы быть одной. Каждый её день был борьбой. Я всегда видел её сильной, но знал: за этой силой прячется горечь утраты.
Мама часто рассказывала мне о деде. Он погиб в сто пять лет – в его машину врезался грузовик. Никакая сила и регенерация не спасли бы его. В семидесятых никто не думал о безопасности – ремнями тогда даже не пристёгивались. Мама говорила, что его буквально расплющило в металле. Ей было двадцать. Она осталась одна. Её хотели передать под опеку – она выглядела слишком молодой, – но она отказалась. У деда были сбережения, и она смогла выжить сама. Он успел её многому научить.
Он был педиатром. И это может показаться странным, учитывая, кто мы такие. Но он говорил, что медицина – это его искупление. Он спасал жизни, хотя и не мог перестать отнимать их. Часто повторял: «Если ты можешь быть полезен миру – будь». Его философия – стоицизм, уважение к человеческой жизни. Он передал это маме. Мама – мне.
Свою мать она не помнила. Та умерла при родах. Даже такие, как мы, могут умереть. В больницу её нельзя было везти: быстрая регенерация вызвала бы слишком много вопросов. Дед пытался принять роды сам, но всё пошло не так. В итоге он решился ехать в клинику, но не успел.