Каждый из тех людей хранил секреты и воспоминания, говорить о которых не полагалось. У цветочника они умещались в небольшой зеленовато-бежевой коробочке из-под туфель, актёрская чета прятала их в клетчатом чемодане под кроватью… Все тайны литовца были связаны со стоящей на его тумбе фотографией брюнетки.
По вечерам, после ужина, он частенько, оправдываясь нуждой вынести мусор или иной подобной отговоркой, покидал гостиницу. Однажды я за ним проследил. Что вы думаете, парень просто стоял у обрыва и смотрел на море…
Когда он возвращался, о недавней суматохе на кухне напоминала только сохнущая посуда. Постояльцы разбредались по комнатам, ну а мы с литовцем устраивались на лестнице и, болтая о том о сём, слушали, как музицирует наш сосед из седьмой комнаты. Парень любил музыку, все мы её любили.
По обыкновению неунывающий и чуткий к моим проблемам, придя с работы в тот вечер, боксёр выглядел подавленным. Сначала причиной я посчитал отъезд за город его начальника (мясник уехал навестить родню), но ни усталость парня, ни наитие на него тоски по дому были тут ни при чём. Виной всему стало радио. Кряхтя в чьей-то спальне, оно разносило по гостинице весть о новых кражах в городе, и от каждой реплики диктора лицо моего друга всё больше мрачнело. Я видел литовца последним в тот вечер. Без шуток и неуместных пожеланий доброй ночи я пробубнил ему что-то вроде «Да не волнуйся ты, ничего с вашим магазином не случится» – он даже не попытался возразить, лишь рассеянно потрепал меня по макушке и ушёл к себе.
А поздно ночью пошёл снег. Схваченный лёгким морозцем, он не таял, не смешивался с гравием и не впитывался в землю, а всё валил, уже к утру заметя гостиницу. К тому времени, как мы с отцом взялись за лопаты, площадка вокруг особняка была не расчищена, не протоптана. Это меня насторожило, когда следов присутствия литовца я не нашёл и в доме. Ни родители, ни квартиранты вообще не видели его тем утром. Диван парня был застелен, его спортивная форма висела на трубах (высохшая с прошлого утра), и только раскрытый на столике блокнот наталкивал на подозрения. Я не терял надежды, что у кого-то хватит извилин разобрать намалёванную там литовскую письменность. Но я не успел заняться этим вопросом: в дом ворвался почтальон. Руки у него дрожали, язык заплетался от волнения и нехватки воздуха. Тыча пальцем куда-то в пустоту, мужчина стянул с вешалок одежду и, протягивая её моим родителям, тараторил, что они должны ехать с ним.
Глава шестая
Оставленный за старшего, я стоял на крыльце и смотрел, как грузовик почтовой службы растворялся в метели. Женщина из девятой комнаты тогда чуть слышно шмыгала носом, приникнув к груди супруга; ворчливый цветочник, закусив губу, с сожалением качал головой. А пианист… знаете, когда я погнался за родителями, не имею понятия, что делал пианист