Тут стратеги бросились умолять Митридата отменить свое решение, твердя, что нельзя затевать подобный спор между царем и обычным смертным, пускай даже чужестранцем.
Один из стратегов вызвался пить вторую чашу вместо царя, но Митридат отверг с усмешкой и этот вариант.
– Нет! – заявил он. – Боги никогда не ошибаются! И если из жизни суждено уйти мне, то царем станет тот из моих сыновей, чье имя вы узнаете, вскрыв завещание.
Марк Марий молчал. Он не знал секрета этой уловки, но он хорошо знал Митридата и понимал, что коварный восточный союзник вряд ли стал бы полагаться на волю случаю.
А это означало, что Луций был обречен, а он, старший советник Марий, отвечавший перед Серторием за жизни своих подчиненных, ничем не может ему помочь, слишком очевидны были улики, как и абсолютно непогрешим был метод, предложенный царем для разрешения спора.
Один только главный евнух знал секрет того, что должно было свершиться в ближайшую минуту. Не очень сильный яд был растворен в обеих чашах. Но закаленный многолетними тренировками могучий организм царя, вдобавок, принявшего только что противоядие, выдерживал опасное испытание, тогда как второй “дуэлянт” был обречен на смерть без малейшей надежды на спасение – конечно же, “по воле богов”.
“Боги”, естественно, всегда были на стороне Митридата, гость же погибал, причем, не мгновенно, а в страшных мучениях, и это тоже приписывалось “воле богов”, а главное, подпитывало слухи о том, будто боги во всем покровительствуют понтийскому царю!
Митридат лично следил за тем, чтобы подобные слухи безостановочно разносились по всей Передней Азии и всему Средиземноморью.
Похоже, нынешнее происшествие призвано было добавить свежей энергии этой циркуляции.
– Бери же бокал! – изрек свое последнее слово грозный царь.
Евнух почти уперся золотым подносом в грудь обреченного римлянина.
Под сводами шатра установилось гробовое молчание.
Собравшиеся здесь стратеги были опытными царедворцами и всякого навидались на своем веку. Им доводилось наблюдать и те редкие случаи, когда Митридат, подчиняясь внезапному порыву, мог сменить гнев на милость. Но для этого требовался какой-либо весьма необычный ход, какая-то перемена в настроении царя.
Однако сейчас ничто не указывало на возможность такой перемены.
Стратеги всем своим существом ощущали внутреннее торжество своего властелина и не видели ни малейшего шанса для римлянина. Разоблачительное письмо по-прежнему лежало на столе и взывало о наказании за предательство.
Нет, у этого римлянина действительно не было ни одного шанса на спасение.
Ни единого.
Всего несколько мгновений могла еще продолжаться пауза, мгновений, которые были последними у римлянина на этом свете.
И