Через мгновение я шлёпнулся и растянулся звездой, ударившись подбородком о твердь. Родители ринулись ко мне, опасаясь, что я прикусил язык, выбил зуб или размолотил челюсть. Но, развернув меня, увидели кровавую улыбку.
– Я хочу кататься. – Заявил я папе, хотя подбородок жгло синим пламенем.
С тех пор я падал, разбивал колени, рассекал губы. Подворачивал ноги, обмораживал задницу, потягивал спину. Меня били локтями, впечатывали в бортик, выбивали зубы. В моей улыбке давно не тридцать две жемчужины, а гораздо меньше, просто парочка из них – безупречно смонтированная бутафория. Доктор Руни, дантист из Чатема, на моих выбитых зубах озолотился и купил себе «порше».
Но ни разу с тех пор, как я опрокинулся на катке в Миллениум Парк Айс, со мной не возились, как с чем-то хрупким. Тренер Хэтчерсон, что учил дошколят стоять на коньках и удерживать внимание на игре дольше двух минут, научил меня первым матерным словам. Тренер Уоллес, темнокожий детина с лысиной и полным неуважением к своей команде, называл меня жирдяем и свинтусом, хотя я выглядел спортивнее всех ребят. Тренер Нолан, под началом которого я бегал в молодёжке и впервые засветился на радарах большого хоккея, как-то плюнул в меня, когда я огрызнулся. Ну а в «Монреаль Канадиенс» о поблажках не могло быть и речи. Крупные ставки, огромный куш, непосильная ответственность. И я всё это спустил в унитаз вместе с коленом, которое, кстати, совсем не болело после знакомства с «Манхэттеном».
Ещё один веский повод надираться почаще.
– Эй, а он мне там не наблюёт? – Не шибко-то вежливо спросил таксист, когда бармен помог моей туше опуститься на заднее сидение.
– Эй, вапще-т я здесь. И сам мгу отвчать за свои слва.
– Я вижу. – Буркнул мужчина, пристально рассматривая меня в зеркале заднего вида. Спорил сам с собой, брать меня или выкинуть обратно на улицу. Вот я и стал тем самым пассажиром, от которого шарахаются все таксисты и кого выволакивают под мышки бармены. – Куда едем?
– Домой.
– А можно поконкретнее?
Умеют же люди залезть в самую душу! Где он теперь, мой дом? Уж точно не на съёмной квартире в Квебеке, куда я не мог вернуться, и не в родительском доме, куда я хотел бы вернуться, но куда меня не пускали. Не в нашем с Вэлери уютном гнёздышке – не осталось больше «нашего с Вэлери». Только она и полуголый кретин в трусах «Армани» на резинках и с фингалом от моего кулака. Потому я назвал адрес новой квартиры, к которой ещё не привык и не знал, привыкну ли хоть когда-нибудь.
– Проспись, дружище. – По-братски хлопнул меня по плечу бармен, закрывая дверь. – Надеюсь, ты завтра не вспомнишь ни этот день, ни свою Вэлери…
И дверь захлопнулась перед моим носом.
Вэлери? Неужели я болтал о ней? Точно! Вэлери! Я ведь собирался позвонить ей ещё там, в баре. Но мой телефон упрыгал куда-то. Я извлёк какой-то