– Прямо сейчас поставь, чтобы я видела. Ой, а может, поешь? Горяченькое. Ты обедал вообще? Я так торопилась, чтобы успеть, но позвонила тетя Женя, и я на час выпала, как обычно. У вас же есть столовая?
Качаю головой.
Мама смотрит через меня и сообщает уже Москве:
– Так и знала. Совсем не следит за питанием.
Оглядываюсь и замечаю, как девица расплывается в такой широкой и счастливой улыбке, что понимаю мгновенно: это конец. Краш неизбежен. Глаза, которые можно было бы назвать красивыми, вспыхивают мстительным удовольствием.
– Да, Платон Игоревич питается как попало, – заполняет комнату змеиное шипение, – обеды пропускает только так. Одни булки в рационе. – Москва кивает на комод, куда лично приперла маффины.
Мама меняется в лице:
– Тебе нельзя глютен в таких количествах, Платош, с ума сошел? Он у тебя не усваивается.
По кабинету проносятся смешки, но это вообще ерунда по сравнению с лживым сочувствием на лице Одинцовой.
Этого она не забудет никогда. И меня мгновенно швыряет во фрустрацию. Злость и бессилие веревками крутят грудную клетку, давят.
Машинально бросаю быстрый взгляд в сторону Элины, дабы оценить масштаб ущерба, и одновременно пытаюсь побороть озноб. Тело вспыхивает, словно от стыда, хотя именно стыд я никогда не ощущаю. Люди ошибаются – это нормально, моя мама борется с зависимостью, и я ею горжусь.
Фрустрация усиливается, когда Москва отвечает:
– Вот оно что, буду знать. Руководителя проекта нужно беречь, он у нас один такой замечательный.
– Мам, ты уже много сказала, пойдем-ка выпьем кофе, – очухиваюсь и возвращаю ситуацию под свой контроль.
Но поздно. Меня похвалили, и это тот камень, о который мы спотыкаемся всю мою жизнь.
– А вы знаете, да. Когда Платон еще в первом классе учился, его учительница Ева Сергеевна, прекрасная женщина, говорила много раз. Не при всех, разумеется… – Мама понижает голос и продолжает заговорщически: – Бывало, после собрания отведет в сторонку и рассказывает, что Платоша такой один и что у него большое будущее. Двадцать лет стажа – и первый ребенок, настолько уникальный. Чудо.
Элина кивает с таким усердным пониманием, что из фрустрации меня закидывает в океан ледяного смирения.
Планы свои и грязные фантазии о ножках под розовой юбкой закапываю, фигурально выражаясь, на глубину земного ядра, чтобы расплавились к чертям собачьим. Что хотел – больше не имеет значения.
Проехали.
Просто принимаю к сведению – здесь все. Ничего не светит. Ни губ пухлых, ни смеха искреннего, ни малейшего шанса на секс.
На повороте сорвался с трассы – и вдребезги. После столь широкой рекламной кампании от матери, залезть под юбку к девчонке нереально. Какое там под юбку, уважение придется с нуля взращивать. Пилот я опытный, давно в курсе: после такого краша в гонку не возвращаются.
Быстро сглаживаю:
– Она это говорила всем родителям.
– Неправда! Не слушайте его, Платон особенный.