Не успеваю я спуститься со стола, как хмурые коллеги подходят к двери и как будто загораживают меня широкими спинами. Смолин оказывается впереди, он сложил руки на груди и на полном серьезе ругается с Рыбаковым.
– Кладовки у нас в хозблоке, Платон, а здесь целая комната! Огромная! – рычит тот. – Когда я начинал работать, мы втроем в такой сидели. И Элине Станиславовне нравится, не так ли? – значительно повышает голос, обращаясь ко мне.
Интуиция подсказывает, что это прямая угроза: дескать, тебе еще два года здесь жить, девочка. Но едва я открываю рот, Смолин перебивает:
– Условия нечеловеческие, рассматривать мы их не будем. Перестаньте на нее давить.
– Не вы ли сами требовали привести кабинет в порядок?
– Требовал, потому что нам нужна собственная кухня.
– Кухня есть общая на первом этаже, плюс рядом хорошие столовые. Платон, я обещал позаботиться о московских коллегах, обустроить достойное рабочее место и предоставить необходимые условия. Тем более Элине Станиславовне нравится.
– Ей не нравится, – надавливает Платон интонациями. – И давайте вопросы об обустройстве рабочих мест моей команды впредь будут решаться через меня.
Тишина длится пару ударов сердца.
– Элина Станиславовна, вам нравится новое рабочее место или нет? – требует выбрать сторону Рыбаков. Немедленно.
Иначе будет плохо всем, в том числе, вероятно, Смолину.
Команда не двигается с места, продолжая меня заслонять. У Платона желваки на скулах очерчиваются. С одной стороны, не хочется его подводить, заступился же. С другой – надо как-то сгладить.
– Всегда любила темные, душные углы, – отзываюсь нейтрально. И, набравшись смелости, выхожу из каморки.
Рыбаков мысленно желает мне мучительной смерти. Это читается в глазах столь явно, что становится не по себе.
– Платон, зайдешь ко мне после планерки, – говорит он коротко. – Хорошего дня, коллеги.
– Хорошего дня! – отвечаем мы, провожая начальство.
Когда дверь хлопает, обмениваемся ободряющими взглядами.
Платон заходит в кладовку, скидывает кроссовки и забирается на стол, рывком открывает-таки форточку. Впервые за утро получается сделать большой глубокий вдох.
Следующий час парни двигают столы и спорят, кто где сядет. Оказывается, это очень важно. В какой-то момент сдаюсь и умоляю вернуть меня в кладовку, но вскоре проблема находит решение, и я усаживаюсь за свой новенький стол у окна.
Обозреваю кабинет – Платон сидит строго напротив, в максимально далекой от меня точке. Как обычно спиной к стене, чтобы всех видеть и ничего не пропускать.
Спустя минут десять он послушно отбывает на ковер к Рыбакову. Возвращается через полчаса грустный, но по-прежнему упрямо решительный. Ни словом, ни взглядом не шлет мне претензии. Это восхищает. Правда.
– Я все еще могу пересесть туда, – указываю пальцем на заветную дверь.
Смолин поднимает