Она положила наследника дома в некрашеную сосновую колыбельку своего сына и сказала, с беспокойством глядя на его спящую фигурку:
– Мне жаль тебя, милый; мне жаль, да, видит Бог, мне очень жаль, но что я могу сделать, что я могу сделать? Твой папочка продал бы его кому-нибудь, когда-нибудь, и тогда он отправился бы его вниз по реке, но я не могла, не могла, не могла этого допустить! Прости меня!
Она бросилась на кровать и думала, и ворочалась, ворочалась и думала. Всю ночь она не спала, обуреваемая мыслями и видениями.
Потом вдруг она резко вскочила, потому что в её растревоженном мозгу промелькнула утешительная мысль:
– Это не грех – белые люди так всегда делают! Это не грех, слава богу, это не грех! Боже правый! Это всегда все белые делали, не говоря уж об их королях!
Она снова погрузилась в размышления. Она пыталась восстановить в памяти смутные подробности какой-то мутной, древней истории, которую когда-то слышала. Наконец она подняла голову и промолвила:
– Кажется, припоминаю, это было в церкви! Это сказал тот старый ниггерский проповедник, который приехал сюда из Иллинойса и проповедовал в старой ниггерской церкви. Он сказал, что у нас нет никого, кроме нас самих, и они не в состоянии сделать это верой, не могут сделать это делами, вообще никак не могут. Свободная благодать – это единственный путь, и она не исходит ни от кого, кроме Господа; он может даровать её кому угодно, святому или грешнику – ему всё равно. Он делает это потому, что он единственный чеканщик монеты!. Он выбирает любого, кто ему подходит, ставит на его место другого и делает одного счастливым навеки, а другого оставляет гореть в геенне огненной на пару с сатаной. Ему всё равно! Проповедник сказал, что когда-то, давным-давно, в Англии делали то же самое. Однажды королева положила своего ребенка спать и пошла на званый пир; одна из негритянок бродила там, где были одни белые, она вошла и увидела, что дитя лежит рядом, и надела платье своего дитяти на дитя королевы, а королевское платье на своё чадо. И она возложила своё чадо в кроватку королевича и взяла королевича к себе на руки, и пошла прочь, унесла королевича к себе, туда, где жили рабы. И королевич так и никогда не узнал, кто он, и вскорости его продали на рынке в низовье реки. Именно об этом со слезой в голосе рассказывал проповедник из Иллинойса, говоря, «что в этом нет греха», потому что все так делают, и белые, и чёрные, и нищие, и короли! Слава тебе, господи, за все дела твои, но главное, за то, что я вспомнила эту историю! О, как я рада, чтто вспомнила об этом!
Она встала тогда с лёгким сердцем и счастливой, освежённой подошла к колыбелям и провела остаток ночи, «тренируясь», как она это называла, и пытаясь привыкнуть к своей новой роли.
Она легонько похлопывала рукой своего собственного ребёнка и смиренно твердила: «Лежи смирно, большой Том», а потом похлопывала настоящего Тома и строго говорила:
– Лежи