VII
В канун Рождества выпало еще больше снега. Над долиной клубились сгустившиеся тучи, и мужчины плелись домой пораньше, потому что дымоходы засорялись, а дворы заносило, и сгорбленные силуэты на ослепительно белом фоне казались негативами призраков. Магазины закрылись, по дорогам и железнодорожным путям было ни пройти, ни проехать. Брейсбридж отрезало от мира. Даже сирены, призывающие на работу, умолкли. Той ночью, пока я лежал на своем чердаке и трясся от холода, наблюдая, как окошко заполняется снегом, снаружи доносился лишь приглушенный, бесконечный шорох.
Рождественским утром я спустился на кухню, окоченелый от холода, с посиневшими пальцами, стуча зубами, и обнаружил, что огонь в плите не горит, хотя отец спал перед нею, верный привычке, появившейся с болезнью мамы. Он проснулся, кряхтя, мрачный и злой, безуспешно попытался набрать воды из замерзшего ведра, чтобы сгладить последствия вчерашних неумеренных возлияний в «Бактон Армс», и в конце концов принялся заново разжигать плиту, а Бет – готовить завтрак из тех скудных запасов, что остались. Так или иначе, мы все радовались предстоящему выходному дню.
Через пару часов я, пробравшись через сугробы к общественной пекарне в конце улицы, стоял рядом с сухим, восхитительным жаром старой печи с ее гладкими, выпуклыми кирпичами, пока соседи болтали, а малыши бегали снаружи, время от времени возвращаясь в слезах после какой-нибудь катастрофы, до такой степени испачканные в снегу, что их с трудом можно было узнать. Мне, как правило, поручали приносить жаркое по праздникам и в бессменники, и в целом я любил это занятие, в кои-то веки радовался приятельскому общению с соседями, к которому располагала жизнь в Кони-Маунде. Однако в этот раз мне улыбались и задавали сочувственные вопросы. Когда семейные посудины для запекания, источающие восхитительный аромат, достали из печи, я обнаружил, что в нашу добавили кусочки мяса, пастернака, колбаски и настоящий картофель. Я шел домой, взрезая снег, и прижимал к груди горячую форму, будто она была главной причиной моего гнева.
Бет застелила кухонный стол свежей скатертью и разложила веточки остролиста и ягоды на комоде. Пламя в очаге наконец-то разгорелось, пусть даже плюясь и пыхтя после ночи забвения, и отец уткнулся во вчерашнюю или позавчерашнюю газету, сложенную аккуратным квадратиком. Я заметил, сколько тарелок с приборами выложила Бет.
– А как же мама?
– Ой, она наверняка…
И тут сквозь тонкий потолок донесся звук. Глухой удар, вслед за которым по полу протащили что-то тяжелое. Пауза. Опять волочение. К нашему стыду, мы втроем просто таращились друг на друга, пока мама, спотыкаясь и еле передвигая ноги, спускалась по лестнице. Наконец она появилась в дверях, пошатываясь: кожа серая, лицо блестит от пота, волосы растрепались, голубые глаза сверкают. В поисках опоры она шарила