– А что ты в наших краях ищешь? – осмелел корчмарь. – Почему дом свой бросил?
– Что я ищу? – Человек в ермолке прополоскал вопросом горло, задумался и, прислушиваясь к цокоту копыт, ответил: – Мамин серебряный рубль ищу. Тебе он случайно не попадался?
– Где?
– В выручке.
– Нет, – с недостойной уверенностью сказал Ешуа. – Разные монеты попадались… серебряные и, бывало, золотые… А твоей матери – нет…
– А ты откуда знаешь?
– Такой рубль ладонь жжет.
– Неужто?
– Ей-богу. От него наутро волдырь…
– Я все равно его найду.
– Положим, найдешь. Ну и что? Мать за серебряный рубль не купишь.
– Не найду на земле, буду на небе искать. – Человек в ермолке поднял голову. – Вон ту звезду видишь?
– Вижу, – обреченно обронил корчмарь.
– Серебряный рубль чьей-то матери, – заметил бродяга. – Закатился туда и светит.
– Как же он мог туда закатиться? – опешил корчмарь.
– Очень просто, – объяснил человек в ермолке. – Все туда закатятся. Все.
– Рубли?
– Все наши матери, отцы, дети… И рубли… Только не все будут звездами светить.
– Почему?
– Чтобы вспыхнуть звездой, надо сперва изойти кровью.
– Говори, говори, – подхлестнул его корчмарь, когда человек в ермолке осекся. – От твоих слов и легко, и страшно. Говори!
– На сегодня, пожалуй, хватит, – устало бросил бродяга. – Да вон и Рахмиэлов овин.
Он что-то скрывает, подумал Ешуа, и тайна сближала его с этим странным, с этим завораживающим евреем. У каждого человека есть какая-нибудь тайна. И у меня она есть, размышлял корчмарь, пристально вглядываясь в темноту, в обвислые конские хвосты, которые – тоже непостижимая тайна, – разве даны они лошади только для того, чтобы отмахиваться от слепней?
– Послушай, – сказал Ешуа, захваченный какой-то сумеречной нежностью. – Может, тебе чего-нибудь надо?
– Ничего мне не надо, – пробормотал человек в ермолке.
– Только мертвому ничего не надо, – обиделся корчмарь. – Ты не стесняйся… проси! Хочешь – завтра в баню сходим… помоемся… попаримся… после бани пострижемся у Берштанского… Я от всей души… Ты не думай… я тоже вдоволь натерпелся лиха… скитался… бродяжничал… в чужих обносках до тринадцати лет ходил… Кто знает, может, и я когда-нибудь изойду, как ты сказал, кровью… Позапрошлым летом меня чуть не сожгли. Привязали к дереву и развели костер… Я страшно перепугался… А пугаться-то, по правде говоря, нечего… Я давно горю… И сын мой горит… и жена Хава… и девка… даже лошади дымком пропахли… Поедем ко мне. У Рахмиэла и кровати-то приличной нет… Ты сына моего не бойся…