– Слава богу! Слава богу! – лопотал, бывало, сонный Ешуа.
– И Богу слава, и лошадям, – говорила Морта, распрягая их и похлопывая по холкам.
На обратном пути Морта, бывало, рассказывала о своей деревне, об отце, обладавшем недюжинной силой, о братьях-близнецах – Пятрасе и Повиласе, названных в честь апостолов, и спрашивала Ешуа о Сибири.
– Где она?
– Далеко, – отвечал корчмарь.
– А сколько туда добираться?
– Не знаю, – увертывался корчмарь. – Пешком не дойти, а лошадей у тебя нет.
– Когда-нибудь, хозяин, своих отдадите… Или за столько лет не заслужила?..
– Заслужила, заслужила, – ерзал корчмарь. – Но чтобы добраться туда, не пара нужна, а шестерка…
– Мне и пары хватит, – стояла на своем Морта.
– Положим, отдам тебе своих кляч, положим, туда доберешься – что же ты там делать будешь?
– Отцу помогать… братьям…
– А если их давно в живых нет – что тогда?
– Тогда мертвым помогать буду.
– А чем помочь мертвым?
– Умереть рядом с ними… А то помру в корчме, и закопают меня где-нибудь на пустыре, как корову… кому такая нужна…
– Какая?
– Ничья… Ни наша, ни ваша… Уж лучше Сибирь…
…Сегодня Ешуа возвращался домой один. Фура была доверху нагружена водкой, и лошади шли медленно, странно косясь друг на друга, чего с ними раньше никогда не бывало, и в сердце закрадывалась какая-то смутная и жаркая тревога. Ешуа даже расстегнул ворот рубахи, почесал волосатую грудь и носком башмака уперся в ружье. Но вокруг было тихо. Поздние летние сумерки лениво опускались на лес, чуткий и, как всегда, полный таинственных шорохов.
До местечка было еще верст десять – пятнадцать. То ли от тревоги, то ли от обильного обеда у Симхе Вильнера Ешуа вдруг скрутило. Он отпустил вожжи, схватился за живот и стал бессмысленно мять его, стараясь унять колики. Но боль не улеглась, а усилилась, перекинулась куда-то в пах, и корчмарь крикнул: «Тпру!»
Он шмыгнул в лес, быстро снял штаны и примостился под мохнатой елью. Неужели от Семена заразился, подумал он, глядя себе под ноги, на мох, на растревоженную желтой струйкой букашку.
Он вспомнил, как позапрошлым летом, под доходный Иванов день, вот так же мучился в лесу, но то были другие, возвышенные муки. Тогда он мог погибнуть от чьей-то мести и зависти, а сейчас… сейчас от заворота собственных кишок или от хвори, подхваченной у сына.
У Ешуа заныли ноги, но он не сдавался.
Невозмутимо шумела над ним ель. То был не шум листвы, а спокойный дремотный гул, доносившийся из-под коры, из самой сердцевины.
Ешуа встал, вложил два пальца, как два патрона, в рот и попытался вызвать рвоту.
Но и горло было заперто страхом.
Перед кем?
Перед лесом? Перед хворью? А может быть, перед тем в ермолке, приколотой булавкой к волосам? Зашел в корчму – и начались напасти: колики, лихоманка.
Зачем