– Что? Молния ударит в меня вместо тебя? – спросила Пруденс. – Молния никогда больше в меня не ударит. Скорее я выйду за безумного короля Георга, чем испытаю подобное влечение снова.
Эмили прищурилась, глядя на подругу. Та снова распустила волосы, но в ее глазах светилось нечто, чего Эмили раньше не замечала.
– Снова? А когда ты испытывала его раньше?
Пруденс покачала головой и указала на дверь.
– Иди, Эмили. Мне нужно решить, как сказать матери о моей неудаче с браком, а я не могу думать, когда мне так хочется стукнуть тебя.
– Прости, Пруденс. Я найду способ все это уладить.
– Как? Наймешь меня своей гувернанткой? – Смех подруги был горьким, таким горьким, что Эмили чувствовала эту горечь на собственном языке. – Я буду благодарна, если ты больше не станешь пытаться мне помогать.
Она отвернулась и начала лихорадочно выдвигать и задвигать ящички, словно пытаясь найти в них ответы. Эмили хотела сказать что-то, что угодно, но разве слова могли ей помочь? Либо Пруденс понадобится больше времени, чтобы простить, либо прощения ей вовек не дождаться.
И она вышла, тихонько притворив за собой дверь, прежде чем неверными шагами отправиться к себе. Звуки сердитой деятельности Пруденс затихли. К утру подруга справится с раскаленной яростью. Но следующая фаза, холодная, непрощающая фаза, может никогда не закончиться.
Глаза жгло. Эмили подпрыгнула, чтобы сесть на кровати, затем легла на спину и уставилась в потолок. Она не хотела будить служанку, особенно после заявления Пруденс, но без Уоткинс не могла справиться с платьем. Бесконечный ряд пуговиц на спине был не по силам одному человеку.
Это не имело значения. Вряд ли она уснет. Ей нужно время подумать, до рассвета, до встречи с Пруденс, с братом или с Малкольмом. Снова.
Малкольм. Почему она не может думать о нем «Карнэч», или «граф», или «этот ужасный мужчина»? Что-то произошло между ними, навсегда изменив ее. Она упрямо цеплялась за свою фразу о молнии, хотя Пруденс и высмеяла это определение как штамп.
Потолок над кроватью терялся в темноте. Закрытые шторы скрывали луну, и единственный свет шел от янтарных углей камина напротив кровати. В темноте, в одиночестве, Эмили все равно не могла признаться себе в том, что уже осознала как истину.
Прикосновения Малкольма очаровали ее. От поцелуя с ним слабели колени и воля. Но она не хотела изучать свои реакции после того, как десяток лет скрывалась от внимания мужчин. Куда безопаснее было назвать это кратковременной вспышкой безумия и забыть обо всем.
Она села, чтобы стянуть тапочки, затем соскользнула с высокой кровати ровно настолько, чтобы вынуть шпильки из волос и убрать покрывала. Думать ей больше не хотелось. Ей хотелось уснуть, чтобы можно было притвориться, что она проснется утром и Малкольм – Карнэч – не станет делать заявлений, не назовет ее своей.
Платье испортится безнадежно, и она не сможет отдохнуть, заснув в одежде, но лучше уж так, чем притворяться спокойной в присутствии горничной. Эмили взобралась на