Никита махнул рукой:
– Фигня. Мне вот больше всего не повезло с рукой. Расхерачило запястье. Это Мариуполь. Спасал там одного придурка… вывозил его в машине. А из застройки с РПГ в нас шмальнули… И самое главное, ему ничего, а мне вот теперь не стрелять. Теперь я пальцы до конца сжать не могу. И вся моя жизнь к чёрту. В прошлом годе, как зажило всё, пришла очередь на бионический… на протез. Но до него надо ещё дожить, а пока хожу вот с тем, что наколхозили мне друганы из госпиталя.
– А как же ты… – начала Ника.
– Да. Но как бы этим не исчерпывается моя служба… Я могу ещё… в других, так сказать, жанрах сыграть.
– Что, ты ещё и музыкант?
– Да нет. Я из другой группы товарищей.
Ника доела яйцо, а на столе уже стоял кофе.
– Говоришь, к мирной жизни неспособен. Разобрался же с моей кофемашиной. Это я неспособна.
– Да ладно, – подмигнул Никита, – Я пойду. Сего-дня выходной, я тут хочу кое к кому наведаться в гости…
– С добром хоть?
– С добром, с добром.
Никита встал и снял с гвоздя свою рубашку, без единой складки. Да, он всегда был таким, ещё в школе. Перфекционист, идеалист. Ника хлебнула кофе. Две ложечки сахара.
– А с памятью у тебя и правда всё хорошо. Полчашки воды, половина молока и две ложки сахара.
– А то… Мы же друг с другом не один год провели. Это ты беспамятная.
– Я? – Ника подняла брови.
– Подожди, у меня ещё есть полтора месяца в запасе. Да и у тебя тоже.
– А потом?
– А потом там видно будет.
– То есть ты сегодня притащился, чтобы сделать мне завтрак? Это типа искупление вины?
Никита передёрнул плечами, чмокнул Нику в лоб и выбежал в сияющий день.
Ника со стоном повалилась обратно на свое деревянное ложе.
Отчего-то в ней смешалась радость и обида одновременно.
И теперь она действительно не знала, что делать дальше.
4.
Ждали уже хоть чего-нибудь. Хоть какого-то движения, считая потери с обеих сторон.
Страшно было не дождаться, уйти раньше. Сколько уже ушло? Сколько молчаливых подвигов совершили, отдали завоёванного, сколько лишились по глупости? Ну не слышны блестящие имена военачальников, нет их в этой войне. Нет ни одного! А если есть, то все они засекречены, скрыты, спрятаны, чтоб не расшатать московские сезоны, покой туристов и копошение гастарбайтеров. Нет сильных имён, нет героических Карбышевых, Рокоссовских, Космодемьянских даже. А всё потому, что не дают русской гордости подняться выше травы, не дают, боятся главные и важные и нечестные человеки того, что, получив военное признание, народную любовь, найдётся такой, что развернёт орудия против их же самих. Что придёт недовольный, несчастный, годами унижаемый человек с войны, с оружием придёт, и тогда девяностые годы покажутся нам детской песочницей, так будет наводить порядок этот вчерашний униженный и оскорблённый.
Есть славные командиры, боевые, мудрые, но и их имена пока со стыдом и ущемлением вешают на рекламных щитах, меняя твердолицых