Глава V. ДРАКОН
Дойдя до конца коридора, перед тем, как развернуться и пуститься в обратную сторону, зачем-то с маху врезал ногой по торцовой стене. Стало так больно, что он застонал и проснулся. Ухвативши ударенную ступню, тут же локтями упёрся в стенки чулана, стиснувшего его, как пенал писчие принадлежности. Тускло, душно, шершаво, позолоченным шнуром обозначена щель под дверью, но который час – не ясно. Подштанники в паху распирало кренделем, подлая физиология не то проснулась загодя, не то ещё досматривала свои сопливые грёзы. В любом случае – не вышло, не выгорело, не сбылось, не перелетел на раздутом кринолине на три дня назад, на полверсты вбок, к себе на Столярный, в спасительную обитель под косым потолком… Слаб ты, Родион Романович, для такой магии. Не сумел воспроизвести все щели в половицах, прорехи на обивке, бересту облезшей краски на оконной раме, паука в углу упустил… Тут надо всё до молекул, до атомов перебрать и слепить заново, и себя заодно. И всё равно номер не выйдет, двумя этими клешнями – памятью и воображением – реальность не подгребёшь.
Мозг кислил между височных створок, нога ныла. Растирая её, он припомнил, что пнул стену только потому, чтобы не сделать подобного со своим собеседником, – до того тот вывел его из себя. Они прогуливались по «университетскому проспекту» – длиннющему, не меньше двух стадий, коридору Двенадцати коллегий, может быть, самому длинному в Европе, – и вели нескончаемый спор, который никуда не вёл, кроме как от стены до стены, не добавляя ни фактов, ни аргументов. Многократно отразились они уже в стёклах шкафов вдоль коридора, солнце из венецианских окон грело им то одну, то другую щеку, и светочи наук с портретов под потолком устало и брезгливо глядели на них из своего пожухлого далека, – а они всё прохаживались взад-вперёд, иногда останавливаясь, чтобы помахать руками, пустословили цитатами, сорили терминами, и под ногами их хрустели отбитые носы гипсовых античных авторитетов. Яростно жестикулируя и отгоняя несущиеся сквозь и мимо факультетские тени, Раскольников отлично сознавал, что попусту растрачивает силы, что профессор глубоко окопался за рвами и бастионами параграфов, схолий, комментариев к параграфам, ссылок и толкований… и все доводы и вопросы, к нему обращённые, вдребезги разбиваются о многовековую кладку кодексов, постановлений, декретов и эдиктов.
Юстиция была с повязкой на глазах, профессор – с ватой в ушах. Во рту у него была жвачка из греческих корней и латинских суффиксов, а над облезлой головой – это было хорошо заметно по отбрасываемой тени – ветвились многоярусные рога: младая жена, сделавшись украшением его старости, взрастила на сединах мужа раскидистый куст своих игривых возможностей.
Надо