На улице еще не начало темнеть – стояли июньские дни, самые длинные. Тоня потянулась за бокалом – уж если пить семилетний коньяк, то из приличного хрусталя! – но вдруг услышала негромкое пение телефона. На экране высветилось «Эдик», и девушка замерла: звонки младшего брата никогда ни к чему хорошему не приводили. Брать трубку не хотелось, но телефон настырно трезвонил, и Тоня не выдержала.
– Денег не дам, – резко сказала она вместо приветствия.
– Ну Тонечка, ну я же верну, ты же меня знаешь!
– Вот именно.
– Тонечка, миленькая…
– Эд, я библиотекарь, а не миллиардерша.
– Родного брата спасти не хочешь? – заканючил Эдик, и что-то в его голосе насторожило Тоню.
– Что у тебя там опять? – спросила девушка, думая, что надо положить трубку и внести братца в черный список. Раз и навсегда.
– Тонь, мне башку оторвать обещали…
– Горячо поддерживаю.
– Я пятьсот тысяч должен отдать. До следующего воскресенья.
У нее потемнело в глазах.
– А я их где должна взять? Ты что там натворил?!
– Соседей залил, – брат всхлипнул. – А там ремонт дорогой. Они меня всей диаспорой прирежут… всем кишлаком…
– Ничего, кредит возьмешь.
– Мне не дадут, ты же знаешь! У меня и так по другим кредитам просрочки уже давно, а тут еще… – он замолчал. – Тонечка…
– Эд, у меня нет таких денег. И никаких нет, – твердо проговорила Тоня и вдруг, ненавидя себя за это, добавила: – Но я что-нибудь попробую придумать.
Она положила трубку, уже не обращая внимания рыдания брата: знала, что он перестанет завывать, как только поймет, что его никто больше не слушает. Надо было что-то делать. Небольшой банковский вклад у Тони был, но этих ее сбережений не хватило бы и на половину долга Эдика. Продать «Калину»? Да кому она нужна? А если и купят, то за копейки. Жалко. Да и искать покупателя придется долго.
Тоня в отчаянии обводила взглядом свою простенькую квартиру. Ничего подходящего. Несколько редких книг, интересных только сумасшедшим библиофилам. Красивая театральная сумочка с речным жемчугом, довоенная, от бабушки. И бабушкины же серьги.
При мысли о серьгах она встрепенулась. Правда, ей тут же стало стыдно. Как она может всерьез думать о том, чтобы продать семейную реликвию? Мама и бабушка ее бы не поняли. Хотя нет, поняли бы – они обе любили Эдика и всегда все ему прощали. Так что и серьги бы простили. Для любимого-то сыночка и внучка. Тем более что ни мама, ни бабушка их вообще ни разу в жизни не надевали. Бабушка появилась на свет в Харбине и была совсем маленькой, когда ее родители после войны перебрались в СССР вместе с многими другими возвращавшимися. Юность в совхозе на целине под Курганом, замужество, переезд вместе с мужем-москвичом в столицу, техникум, работа на заводе «Серп и Молот», маленькая дочь – Тонина мама… Куда тут надеть длинные вечерние серьги? В цех? В школу на родительское собрание?