В темных глубинах мерещится киноварь.
Пологов лиственных зыбкое веянье…
Звук бездыханный, ветром волнуемый:
«Ты! Ты – моя! Не упрямься…» Покатится
Шепота шелест меж поцелуями:
«Да, я – твоя! Да, я – твой!» И – невнятица.
Юношей песня «Одела дилано!»[30]
Прыгают краски, везде разбрелись они…
Тихо! Откуда приблизилось дивное:
«Эгей, Диониси, эгей, Диониси!»?
Амазонка Лонда
Сонет – вышедший из берегов
Гомон. Сумятица. Пляски… Заздравные звонки
Тосты. Меж тем в круговом азарпеша[31] пути.
С сыном Филиппа так жаждут войны амазонки,
Но светлоликая Лонда… Ей места себе не найти!
Кажется зверем угрюмым, напрягшимся в гонке…
Дерзко промолвила: «Наша царица, прости!
Александра хочу! Хоть нá день он – мой… О ребенке
Я умоляю… Хочу от него понести!»
Вот уж три дня амазонка лежит с Македонцем,
Тешится с ним среди лоз виноградных под солнцем.
Он говорит ей: «Престолы я взял мировые!
Судьбу обуздал, но бессмертие – из твоего
Неутолимого тела первым – пью и – впервые
С тех пор, как пояс я снял золотой с него!»
На Верийском мосту[32]
Вот поет косматый ветер на мосту Верийском ночью…
И метели мчатся тени, снегопада свищут клочья.
На мосту Верийском воя, ветер сказкой веет втайне…
Вот! Зловещее, глухое ведьм все громче бормотанье.
Ветер на мосту Верийском, как помешанный, бушует…
Ведьма голосит и скачет, беглый бес на беса дует.
С диким криком ветер прянул прямо с моста в кипень
Мтквари…
И ворвался с моста в сердце крови призрак в дымной хмари.
Ждет свиданья пьяный ветер на мосту Верийском ночью,
Это – буйство пьяной степи, снега свищущие клочья.
Валериан Гаприндашвили
Ночные листья
Ночь странная бежит, как черный пес,
Цветения вынюхивая запах,
Ей – до зари среди незримых роз
Перелетать на вытянутых лапах.
Дрожаньем туч затóчена луна.
Безмолвна, недвижима, бездыханна,
Лежит на блюде дымчатом она
Отсеченной главою Иоанна.
Распятье одиночества влачу,
Молюсь лишь ночи. И, подвластен чарам,
И проклят всеми, я вослед лучу —
В глубь черноты – лечу Элеазаром!
Мамиа Гуриэли[33]
Умолкшие стихи – я в желчном их дурмане;
Кутила Мамиа – дивлюсь его мечтам.
Вот – собственный его и вечный макадам,
Судьбинный и глухой, смертельный Балахвани[34].
Здесь оргия была, и все размылись грани,
И в серой хижине в рассветный тусклый миг
Неспящий человек печален, бледнолик,
И