Агриппина Павловна схватила письмо и долго водила глазами по строчкам, шевеля при этом губами. Прочтя, отдала Райскому.
– Ну, и зачем вы поедете? – строго спросила она.
– Да как же зачем, позвольте! Мать же! Больна!
– А вы что за доктор? Нешто вылечите ее?
– Причем же тут вылечите или не вылечите? Просто долг сыновний…
– Вот еще выдумали! Это все слова. Ничем вы ей там не поможете. Оставайтесь уж лучше! Вы так удачно обосновались в Москве: работаете, писать собираетесь, я опять же. И все бросите?
Райский задумался.
– Я должен поразмыслить, – сказал он и ушел к себе в комнату.
На самом деле речи Агриппины Павловны пришлись ему по душе, и он сразу же принял ее доводы как бесспорные. А время на раздумья взял, чтобы показать и ей, и самому себе, что он человек совестливый и любящий мать, вот, дескать, и сомневается. Лежа на кровати, заложив руки за голову, он думал: «Пожалуй, права Агриппина Павловна. Если уеду назад – и матушке помочь ничем не смогу, и свою наладившуюся московскую жизнь напрасно порушу. А ведь жизнь у меня, чего Бога гневить, хорошая – и должность, и квартира, и особенно Агриппина Павловна; как же я из-под ее ласкового, теплого бочка да опять в свой замызганный городишко».
А как же сыновний долг, сыновняя любовь? Райский даже привстал с постели. И сразу же, озаренный спасительной мыслью, лег обратно, с улыбкой душевного облегчения.
«Да так-то и проявятся сыновний долг и сыновняя любовь, – раздумывал он, – ежели я ничего не предприму! Переступлю через себя – и не предприму. Чего ради я поеду – мелькать у матери перед глазами, пытаться разубедить ее в ее безумной уверенности, что мой отец, а ее муж – жив? Разве я сделаю ей так лучше? Она счастлива в своем одиноком сумасшествии, – вот что нужно понимать, – счастлива рядом с любимым человеком, живым в ее воображении, и лишить ее этой идеи – значит лишить смысла жизни. Да она же впадет в отчаяние, она умрет, если я приеду и примусь ее разуверять, принуждать к прозрению и здравомыслию! Итак, решено: не поеду!»
С этим решением он вышел к Агриппине Павловне. Та была рада услышать его и ничуть своей радости не скрывала, и Райский довольно подумал, что убил двух зайцев – в том смысле, что и Агриппину Павловну осчастливил, и у матери счастья не забрал.
Все же кое-что он, будучи не совсем умиротворен, предпринял. В тот же день он написал письмо в город Н. учителю математики Коваленскому, тому, что больше всех подшучивал над ним за совпадение фамилий с героем Гончарова, а потом пригласил на утку с яблоками и уговаривал уехать.
В этом письме Райский, не объясняя истинной причины своего беспокойства, просил Коваленского: «Мой друг, я помню, вы посмеивались надо мной, но помню и то, что вы делали это по-доброму, любя. А утка, которой потчевала меня ваша супруга, незабвенна; на ее обглоданных костях выросла моя нынешняя