Глава двенадцатая
Письмо от матери
Все последующие дни Райского по-прежнему проходили в мыслях о Ближневе, «Семействе Снежиных» и о своем будущем писательстве. Ночи же, если удавалось их, мысли эти, прогнать, были заняты Агриппиной Павловной. Жизнь обрела размеренность и заполнилась предчувствием чего-то хорошего, что вот-вот должно случиться, и дело было не только в ожидании четвертой части романа. Но случилось не хорошее, а наоборот – плохое, и случилось до выхода очередного «Вестника Европы».
В ноябре Райский получил письмо от матери, крайне его опечалившее. Она часто ему писала, и он радовался этому, убеждаясь, что, хотя и скучает она по нему, однако же все с нею в достодолжном порядке. Но это письмо пролило свет на настоящее положение дел, вскрыло, что не все в порядке, и давно было не в порядке, безотносительно тоски по сыну.
После обыкновенных приветствий и перечислений, кто в их городе Н. велел Райскому кланяться, мать написала:
«Не могу больше молчать. Столько лет молчала, берегла твое спокойствие, но теперь довольно. Истомилась я. Все вокруг меня сошли с ума. Не поверишь, но все говорят, что мой возлюбленный супруг скончался – много лет как скончался. Что за глупость и что за издевательство надо мной, любящей его супругой! Я же знаю, я же вижу, что он жив и здоров. И ты тоже видел, когда жил с нами, помнишь же, он обедал с нами, сидел в гостиной газету читал.
Правда, были у вас натянутые отношения, не припомню, чтобы вы между собой хотя бы парой слов перемолвились, и я, право, недоумеваю, какая кошка между вами пробежала, но ты же не отрицаешь факта существования своего отца из-за каких-то размолвок. По крайней мере, мне ты никогда не говорил: «Маменька, а почему вы разговариваете с пустым местом, почему подаете обед пустому месту и почему с пустым местом в карты играете?» Это была бы глупость и издевательство, а ты на это не способен, как любящий сын.
Но вообрази, сынок мой, вообрази, что мне посмел сказать аптекарь, когда я зашла в аптеку за порошками от мигрени, коей твой отец страдает. Немчура этот аптекарь, ты должен его помнить, Фридрих Гансович. Дайте, говорю, снадобье от головы для моего мужа, совсем он что-то измучился. Так он выпятил зенки свои немецкие и заявляет, коверкая русскую речь: «Чито ви такой гофорить? Ваш муж есть давно умер». Я едва не плюнула ему в его бесстыжие глаза, его счастье, что воспитание мне это не позволило. Я молча развернулась и ушла.
Пожаловалась на немца соседке, Марфе