Песня закончилась, и дейвóнка устало осунулась, молча глядя в оконце за прутьями. Она тяжело вздохнула, затем сгребла ворох соломы, скручивая тот в плотный ком. Пленница неторопливо поднялась, намереваясь закрыть хлипкий ставень и заткнуть проём от задувавшего снаружи холодного ветра, и случайно повернулась к нему лицом.
Когда в ту осеннюю ночь среди залитых кровью мерх-а-сьóмрах последний удар жалом пики в висок лишил девушку чувств, Майри провалилась в непроглядную бездну беспамятства. Очнулась она нескоро – и всё дальше происходившее с ней и сейчас вспоминала как будто в тумане. Там была пропахшая травами и снадобьями комнатушка под низкими сводами, где она неподвижно лежала на сеннике, вся перевязанная набрякшими алым повязками, обессилевшая от потерянной крови, не способная даже пошевелить языком, не то что онемевшими членами. Полученные раны отзывались во всём теле невероятной болью. Разбитое лицо с переломанной челюстью плотно стягивала крест-накрест тканая перевязь.
Так она провела не одну там седмину, потеряв всякий счёт пролетавшему времени. Хмурый – сурово, но без злобы смотревший на неё немолодой мужчина осматривал, промывал тёплыми взварами и перевязывал её воспалившиеся раны, через силу поил сопротивлявшуюся этому дейвóнку какими-то снадобьями и снова оставлял взаперти.
Себе Майри желала лишь смерти – чувствуя, что не для долгой жизни была излечиваема от ран дочерь Конута, своею рукою убившая Льва Арвейрнов и покусившаяся на áрвеннида – но для одних только мук на расправу. Но даже свить петлю из собственных волос в теле не было сил, не то чтобы вызволиться из прочных как путы перевязей поверх ран. Умелая забота её безвестного исцелителя с каждым днём отгоняла всё дальше от Майри неминуемую ей поначалу холодную тропу во тьме Ормхал, когда терзающий девушку жар стал спадать, а раны затягиваться, и тело помимо воли опять ощутило ту прежнюю силу. А когда она стала почти поправляться, пытаясь встать на ноги, то однажды очнулась уже без повязок – и не в лечебне, а в этом каменном мешке за прочными створами низкой двери на засове, где единственным к свету глазком было лишь небольшое оконце в стене, перекрытое парою прутьев.
С тех пор вот уже год, как дочь Конута не покидала этого сковавшего её свободу угла.
Двери в её душное сумрачное узилище открывались нечасто – и как правило в тот ночной час, когда она уже крепко спала. Тогда появлялся так и оставшийся неведомым стражник, кто ставил у входа корзину с едой и питьём, и вечерами ей оставлял разожжёную лампу-маслёнку. Видимо тот, кто велел держать пленницу взаперти, уморить голодом ту не желал, потому как той пищи хватало, хоть и небогатой – хлеб, сыр, сколько-то лука с капустой и репой, иногда даже мясо. Раз в месяц в корзине оказывалась новая одежда – нательная рубаха и простое домашнее платье. Даже деревянные миску и кружку, и костяной гребень нежданно принёс ей безликий охранник – словно кто-то в