Рассказывал обо всём подряд, старательно избегая упоминаний об отце, и лишь иногда касаясь их, добавлял почти шёпотом: «Ты уж прости его».
Долоре слегка приобнял друга, крепко прижимая к себе, давая возможность беззвучно плакать в плечо. Он чувствовал, как тонкие юношеские пальцы цепляются за тёплую ткань рубашки, и сочувственно глядел на памятник, с которого так счастливо улыбалась Агнет Хант. Такая добрая, почти святая, и так рано умерла, – думалось ему, – а этот скот, Уотан, до сих пор живёт себе, а Анхель ещё и ухаживает за ним, как будто бы он заслужил.
На этом их пути и разошлись: Эдвин решил вернуться домой и, наконец, позвонить в клинику, где работает не менее подозрительный, чем его друг, Рабан Тот. Анхель же, утвердительно кивая по поводу и без, удалился вглубь кладбища, сказав лишь, что ему нужно навестить ещё некоторых людей. Долоре устало брёл домой, нервно потирая обложку своей находки. Прошлый дневник он прошерстил вдоль и поперёк, оставлял пометки на страницах, перечитывал снова и снова, но ничего нового узнать так и не смог. Где-то внутри закралась надежда, что, быть может, вторая записная книжка позволит ему получить ответ на те вопросы, ответа на которые никто не знал. Ясно, впрочем, было вот что.
Во-первых, Корбл и Рабан знают куда больше остальных. Уэнделл, потому что с ним своими переживаниями делился сам Джереон, а Тот в какой-то момент сделался его лечащим врачом, что вызывало немало подозрений. Поэтому первостепенной задачей Эдвина стало знакомство с этим таинственным доктором. Быть может, даже приехать на приём и расспросить его обо всём лично.
Во-вторых, Джереон явно страдал, причём страдал от себя самого и собственных принципов. Это сродни синдрому спасателя, и исключать тот факт, что у Джера он вполне мог быть, не представлялось Эдвину возможным. Причём те, от кого бедолага хотел получить поддержку, столько лет в упор не замечали, что с ним что-то не так. И всех, абсолютно всех, пронзило своим клинком сильное чувство стыда.
В-третьих, в смерти Джереона отчасти были виноваты все, и признавать это по- настоящему больно. Эрна слишком ослеплена собственным горем, Хеди – просто сама по себе далеко не образец эмпатии и поддержки, Анхель – слишком нерешительный, а сам Эдвин – самый настоящий трус, худший на свете друг, потому как его не было рядом, когда в нём нуждались. В груди неприятно закололо.
По возвращении домой художник рванул к телефону, сходу снимая трубку и набирая стационарный номер клиники. По ту сторону провода тянулись скрипучие, прерываемые помехами, гудки, звук которых казался Эдвину поистине