Одевали покойного наспех и, не найдя ничего более подходящего, нарядили его в костюм, висевший нетронутым со дня свадьбы. Такие вещи, – думалось ему, – идут даже мёртвому.
Его жутко трясло в тот день. Сложнее всего пришлось в похоронном бюро, когда те, что не едут на кладбище, решались сказать пару слов об усопшем. У самого Долоре язык не поворачивался: его захлестнуло странное ощущение удушья, будто бы на нём самом только что затянулась петля. Он чувствовал себя беспомощным ребёнком, едва стоя на ногах и еле сдерживаясь, чтобы пулей не вылететь из зала. Мир виделся ему сырым и холодным подвалом, где его заперли совсем одного, без возможности вдохнуть и лишний раз двинуться.
Наверняка что-то подобное ощущали и остальные, но те хотя бы имели силы плакать, сокрушаться и неразборчиво бормотать извинения. Эдвин был нем, как рыба. Кажется, продержаться в бюро все три часа оказалось выше его сил, и ему пришлось уйти, чтобы успокоиться и затем присоединиться к процессии уже на кладбище.
В сени грузных старых деревьев возвышался лакированный крест цвета жухлой листвы, а четверо крепких мужчин несли гроб к уже готовой яме. Перед глазами, стоило появиться могильному холму, поплыли надписи: «любимому сыну», «любимому мужу и отцу», «от Анхеля и Эрны», «от семьи Долоре». Позади поставили один из самых пышных с лаконичной подписью «единственному другу». Настало время прощаться. Стоило губам коснуться ледяного трупного лба, как ощущение первобытного ужаса вернулось вновь. Тогда Анхель взял его за руку и отвёл в сторону. Затем повтыкали цветы везде, где было место. С живыми цветами пришла лишь Хеди и неприятная фигура в чёрном – Корбл. Они не выказывали друг другу взаимной неприязни, слаженно пытаясь втиснуть стебли обоих букетов в принесённую вдовой вазу.
Эдвин резко мотнул головой от испуга. Вспоминать события того дня не хотелось совсем. Впрочем, как и углубляться в те странности, что описывал Джереон в своём дневнике: создавалось ощущение, будто бы записи делали два совершенно разных человека, и ни в одном из них никто из читающих не узнавал Твайса. Каждая мысль, касающаяся окружающих, больно била где-то внутри и заставляла с силой сжиматься сердце. Тогда и пришёл в голову один- единственный вопрос, эхом раздававшийся раз за разом, строчка за строчкой:
«Почему мы раньше не поняли и не заметили, что что-то не так?».
«17 марта 19**
Наконец-то приехал Корбл. Поблагодарил меня за заботу о его матушке, сказал, что больше моя помощь не требуется: дальше он справится сам. Но почему-то я не могу оставить всё так и продолжаю приходить. Всё-таки вдвоём