Я вытащил из кармана заранее оговоренную, ещё во время телефонного разговора, сумму, передал хозяйке.
При виде заветных бумажек, она тут же перестала скорбеть по подавшемуся не в ту сторону Генриху Романовичу и пришла в хорошее настроение.
– А вы тоже художник?
– Так, – я в приступе скромности потупил взгляд, – балуюсь.
– Это хорошо! – старуха кивнула. – А хотите, я вам покажу работы моего мужа?
«Ёпрст! Ну, почему я не сказал, что покупаю холсты в подарок любимому племяннику? Или любимому дедушке?».
Пришлось изображать энтузиазм. Ей Богу, воспитанность меня когда-нибудь точно – погубит!
– Конечно!
Мы снова вышли в прихожую, и хозяйка квартиры открыла дверь в другую комнату, всю, с потолка до пола, увешанную картинами.
– Вот, – произнесла старуха, щёлкая выключателем. – Работы Генриха Романовича.
Я обвёл стены взглядом.
М-да. Такого я ещё не видел. На меня будто рухнул кусок материализовавшейся тьмы. С лицами, из этой самой тьмы, выглядывающими. Жуткими, уродливыми, тоскливыми. Трудно было сказать – мужчин изображал художник? Женщин? Стариков? Детей?
Белая, изъеденная язвами кожа, огромные, полные ужаса глаза, сомкнутые губы, изломанные, тонущие во мраке, тела.
Вот, собственно и всё. Штук пятьдесят, если не больше, картин, и на всех – одно и то же в разных вариациях: чернота, бледные лица, да извивающиеся в бесконечной пляске фигуры не то лагерных доходяг, не то – мертвецов.
Правда, нарисовано было и вправду хорошо.
Что ещё меня удивило: в этой комнате совсем не было мебели. Даже стульев. Словно тут устроили мемориал.
– Ну, как? – поинтересовалась хозяйка квартиры. – Впечатляет?
– Более чем! – пробормотал я. Вполне искренне.
– Знаете, – сказала она, проходя в центр комнаты, – далеко не все на эти картины могут смотреть спокойно. Вот, скажем, племянник мой. Мужику уже далеко за сорок, в областной администрации работает, на ответственной должности, а в гости ко мне приходит, и бегом – в гостиную. Только бы побыстрей мимо этой двери проскочить.
– Наверное, он этих картин в детстве испугался? – высказал предположение я.
– Да! – старуха с ностальгической улыбкой кивнула, словно рассказывала о милых детских проделках будущего «слуги народа». – До сих пор сюда заходить боится.
«Мне, скорее всего, тоже было бы не по себе» – прикинул я, впрочем, озвучивать эту мысль не стал.
Ещё раз обвёл глазами комнату и неожиданно заметил стоящие у окна, прямо на полу, три холста, написанные совсем в другом стиле. Настолько не похожим на развешанный по стенам экспрессионизм, что я волей-неволей шагнул вперёд и принялся их внимательно разглядывать.
Это были стилизованные под живопись восемнадцатого –