– Откроешь дверь, дорогой? – кричит Дженнифер.
– М-м-мм…
– Пекос Билл![10]
– Сейчас открою.
Минди и Морган входят одновременно – она с улицы, он с заднего дворика, – и я оказываюсь между ними, совершенно не готовый к этому.
– Здравствуйте, я – Минди, – она пожимает руку Дженнифер, затем мне. Рукава у меня мокрые. – Мы виделись на прошлой неделе на тестировании.
– Помню-помню, – улыбаюсь я. – Здравствуйте.
Между нами пушечным ядром пролетает Морган. «Йе-е-ехоо!»
– А вот и он! – щебечет она и присаживается на корточки. – Привет, Морган! Здравствуй!
Он галлопирует по комнате, полностью игнорируя ее.
– Он играл во дворе, оседлав дядю Марка, – объясняет Дженнифер.
– Дядя Марк – это что-то вроде няни?
– Йо-х-хоо!
– Нуда, – киваю я, хотя слова «няня» и «бэби-ситтер» не очень соответствуют той роли, которую играет Марк, не слишком удачливый художник, у которого в этюднике теперь непременно лежат детские салфетки и коробочка сока.
– Скажите, Морган с ним хорошо контактирует?
– О, у них чудесные отношения. Морган знает Марка с рождения.
Практически так оно и есть. В день, когда Морган должен был появиться на свет, Марк отпросился с работы (работал он в магазине для художников) и отправился в клинику – там-то и начался его настоящий рабочий день. Вылезать на свет Божий Морган не хотел. Это тянулось и тянулось, вечер перешел в ночь, и мы уговорили Марка пойти домой хоть немного поспать. Однако и дальше дело было плохо: данные наблюдения за состоянием плода становились все более тревожными, мы с доктором ждали, ребенок никак не мог родиться, и Дженнифер ничего не могла поделать, а я думал: вот сейчас мне придется увидеть своими глазами смерть моего сына, даже еще не рожденного сына, а я не смогу ей об этом сказать – ведь ей надо продолжать тужиться… Впрочем, к часу ночи ее перевели в операционную и стали готовить к кесареву сечению.
Поздним утром, когда Марк снова оказался в клинике, Дженнифер и Морган были живы-здоровы и счастливо спали. Ая свернулся калачиком в кресле в вестибюле. Когда я открыл глаза – увидел небо, деревья за окном. И услышал пение птиц.
Больше всего Питеру нравились солнце и свежий воздух. Сент– Джеймсский дворец окружали прекрасные сады, где можно было вдоволь полазить. Позднее в том же году, как обычно, придворная жизнь переместилась в Кенсингтонский дворец, и Питер полюбил прогулки, во время которых он мог порезвиться на деревьях и дорожках обширного парка, окружавшего дворец. Здесь, на просторе, мальчика-дикаря показывали публике; возможно, и слишком много показывали, поскольку парк был любимым местечком для прогулок продажных женщин. Мальчику, однако, не было дела до женского внимания; да по правде сказать, ему практически не было дела ни до чего, что происходило вокруг. И уж точно – нисколько его не занимало то впечатление,