– Тридцать лет назад Семен в том коробе меня вот так же возил, вместо мусора.
– Вас? В коробе?! – изумился Костя.
– Меня, – кивнул Захарий Михайлович, продолжая смеяться, – а ты думаешь, я всю жизнь миллионером был? Нет, Константин Иванович, приходилось и мне когда-то без копейки сидеть, да от кредиторов по углам прятаться. Я в то время большую часть года проводил на приисках, в Чебаках, а едва ложился снег, возвращался в Томск, припасы на следующий сезон закупить. Жил я в этом самом доме, который в наследство от покойного тестя в сорок пятом году получил, вместе с заложенными приисками. А к дому прилагалось долговых обязательств на четыреста тысяч, которые мне тоже пришлось взять на себя! И вот однажды кредиторы мои узнали, что я в Томске объявился, и прислали сюда поверенных. А те выставили полицейский пост у ворот, и принялись ждать, когда я выйду на улицу. Хотели мне под расписку вручить постановление суда, об аресте моего имущества. Короче говоря, обложили меня, словно медведя в берлоге! Ну а я оделся потеплее, бумаги, деньги в саквояж собрал, вышел во двор, смотрю, а там Семен в короб снег закидывает. Он тогда молодой совсем был, лет восемнадцати, но такой-же здоровенный, как и сейчас! Я ему шепчу, чтобы с улицы не услышали, – «выкидывай снег из середины»! А он замер столбом, смотрит на меня, словно на умалишенного, и в затылке чешет. Я у Семена лопату отобрал, выкопал быстренько яму в снегу посреди короба, и на дверь заднего выхода показываю. «Срывай с петель» – шепчу ему. А тот, гляжу, рассердился на дурака барина, покраснел весь, но к двери подошел, дернул со всей мочи, она и слетела, будто не закреплена была. Я в короб прыгнул, калачиком свернулся и говорю вполголоса, – «Клади на меня дверь, снегом сверху присыпь и вези за Гостиный двор, там откопаешь». Смотрю, смекнул наконец-то Семен, что от него требуется, полицейских ведь он тоже приметил у ворот. Присыпал меня дворник, отвез к Томи, а там и раскопал обратно. Ну а я вручил ему рубль за усердие, велел дверь на место приладить, подводу тут же нанял, и поскорее из Томска сбежал, обратно в Чебаки!
Иваницкий, с восхищением слушавший рассказ дядюшки, заливисто рассмеялся, а Захарий Михайлович искоса посмотрел на племянника, помолчал несколько минут, нахмурился, и неожиданно произнес:
– Знаешь, Костя, надобно мне с тобой об одном важном деле поговорить. Потому я и позвал тебя сегодня. Долго оттягивал я наш разговор, но дальше некуда. Я ведь помру скоро, – до Рождества уж точно не доживу.
Ошарашенный такими неожиданными словами Иваницкий резко оборвал смех и с изумлением уставился на дядюшку, зная, что тот никогда не бросает слов на ветер. А Захарий Михайлович спокойным голосом медленно продолжал:
– Глаза уже ничего не видят, глухота совсем одолела. Болеть я стал все чаще, а последние два месяца вообще невмоготу. Даже службу в Думе, и ту пришлось забросить. Чувствую я, жизнь из меня начала выходить…
Костя промолчал, не зная, что и ответить на эти слова. Он ведь и сам заметил,