И в самом деле, первое, что приходило в голову, – это внушать людям благожелательное представление друг о друге. Тем самым физиологические очерки вносили свою лепту в построение фантасмагории парижской жизни. Однако их приемы не могли дать серьезных результатов. Люди знали друг друга как кредитор должника, как продавец покупателя, как работодатель служащего – и прежде всего они знали друг друга как конкуренты. Пробуждать в них представление о партнерах как безобидных чудаках было делом довольно бесперспективным. И вот в этой литературе довольно рано зародился другой взгляд на вещи, обладавший гораздо большим энергетическим воздействием. Он восходит к физиогномике восемнадцатого столетия. Правда, он имеет довольно мало общего с солидными усилиями физиономистов того времени. У Лафатера[104]и Галля[105] наряду с умозрением и визионерством присутствовала и подлинная эмпирия. Физиологические очерки питались ею, ничего не добавляя от себя. Они уверяли, что каждый в состоянии, не будучи отягощенным специальными познаниями, угадывать профессию, характер, происхождение и образ жизни прохожих. У них этот дар предстает как способность, дарованная жителям большого города от рождения. Подобные убеждения более других были близки Бальзаку. Его пристрастие к масштабным высказываниям хорошо сочеталось с ними. Он пишет, например: «Гений настолько виден в человеке, что даже самый большой неуч, оказавшись в Париже и столкнувшись с великим художником, тут же поймет, к чему он прикоснулся»[106].
Дельво[107], друг Бодлера и наиболее интересный из газетных литераторов второго ряда, уверен, что в состоянии столь же легко разделить парижскую публику на слои, как геолог – напластования пород. Если бы это удалось, то жизнь в большом городе была бы далеко не столь тревожной, как это представлялось людям. Тогда не более чем красным словцом обернулся бы вопрос Бодлера: «Что значат опасности, подстерегающие в лесу и на равнине, по сравнению с повседневными потрясениями и войнами в недрах цивилизации? Сжимает ли человек свою одураченную добычу в объятиях на бульваре или пронзает дичь в глухом лесу, – разве это не тот же неизменный человек, то есть самое совершенное из всех хищных животных?»[108]
Бодлер обозначает эту жертву словом dupe, что значит «обманутый, тот, кого обвели вокруг пальца»; его противоположностью является знаток человеческих душ. Чем менее безопасным оказывается большой город, тем больше требуется, как полагали, хорошо разбираться в людях, чтобы действовать в нем. На самом же деле обостряющаяся конкуренция прежде всего заставляет индивида властно заявлять о своих интересах. Точное их знание часто оказывается при оценке поведения человека гораздо полезнее знания его сущности. Дар, которым фланер так любит похваляться, оказывается поэтому скорее одним из идолов, которых уже Бэкон поселил на рынке. Бодлер этому идолу не поклонялся. Вера в первородный грех