И не знал я, что гулкие грозы
жизни выпятят горькое дно,
и не сбудутся вовсе прогнозы,
что сулили блаженство одно.
Фейерверком тонуло светило,
в воду блёстки роняя огня,
чтобы помнить мне это хватило
до последнего самого дня.
* * *
Всё в жизни было не мило,
был я, как на фронте, ранен:
тоска меня прищемила,
как будто палец дверями.
Прогноз на поправку зыбкий,
но, к счастью, мне просияла
припрятанная улыбка
забытого карнавала.
Деревья усыпал иней,
и было так мало света…
Снегурочкой в шубке синей,
мне встретилось чудо это.
Оно меня вдаль уносит,
туда, где печалей мало.
Сиянием лунной ночи
оно меня обнимало.
Я мог от него согреться,
забылась навек подагра.
Так счастьем сияют в детстве
от маминого подарка.
* * *
С печалью затяжною
храню обрывки сна,
где я иду с княжною,
что вовсе не княжна.
Тогда я был румяней,
чем юный пионер.
Всё было, как в романе, —
там я искал пример.
Всё так банально было,
и повод, вроде был:
она меня любила,
а я себя любил.
Ответить ей? Куда там!
Какая тут нужда?..
Уехала куда-то
в Прибалтику княжна.
И лишь подруге Даше
сказала: это – месть,
поскольку знает даже,
что я не тот, кто есть…
Я был от злости чёрен,
обидно мне до слёз.
Скучал я, как Печорин,
по никому всерьёз.
Судьбой не оглушен,
никем не покорён,
я вешал всем на уши
гирлянды макарон.
Но совесть укоряла,
проклюнувшись опять:
искомкав одеяло,
не мог я ночью спать,
рвал из подушки перья,
бросая на диван,
и вспоминал свой первый,
неконченый роман.
* * *
А ты была какая-то другая,
и не похожа на себя нисколько.
Тебя такую я совсем не знаю
и собираю в памяти осколки.
Но досконально всё это не помню,
я помню лишь слова, да твоё имя.
И образ этот мишурой наполнен,
деталями какими-то другими.
Прости великодушно, если это
поможет в чьей-то памяти остаться
любимой неизвестного поэта,
которому всего-то лишь семнадцать.
И он наивен. Он – совсем ребёнок,
как первогодок в армии, салага.
И в сердце столько у него пробоин,
что даже меньше было у «Варяга».
…теперь уже тепла не будет и в помине…
* * *
Какой я всё же был болван —
не рассчитал