Я бросил на койку влажные и липкие от пота покрывала, подставил лицо лунному свету, что сочился из крохотного оконца, и потянулся к тумбе, разыскивая графин с водой.
Вот ещё несправедливость: в келье прохладно, что приходится по ночам кутаться, дабы не задубеть, а вода в графине отчего-то тёплая, хотя должно ей хранить холодность.
Многовато что-то в моей жизни стало подобных вот мелких несправедливостей.
Я сделал тяжёлый глоток, отставил графин в сторону, вдохнул ночную прохладу и, усевшись на койку, утопил лицо в руках, растирая глаза, щёки и лоб. Хоть и хотелось мне спать, но снова погружаться в сон желания я не имел. По крайней мере – уже не сегодня.
Свет в оконце мигнул, послышалось хлопанье крыльев, чьи-то коготки царапнули кровлю снаружи. Затем, снова ударили крылья. Затем тишина. Я же едва не задохнулся. В тот же миг оказался у окна, глядя сквозь запылённое стёклышко на крышу собора, но там ничего не было. И уж поболее всего остального, не оказалось там и душегубов, таящихся во мраке и крадущихся по мою душу. Подобная паранойя теперь часто меня посещала.
Эх, если бы только она одна… был бы счастливчиком.
Нет. Бессонница, неловкость и нервозность, недоверие к собственной тени – всё это как следствие, но хуже того, – я потерял Славинсоново письмо. Благо, оно потом нашлось. Какой-то милостивец отыскал его и вернул в гильдию посыльных, как пропажу. Позже его доставили в собор. И вручили мне. В этом-то и состояла проблема. Теперича я тревожился вдвое против обычного: что́ если письмо успело побывать в руках тех убийц – или, лучше того, сами они его и вернули! – и отныне им известно не только моё лицо, но и имя. И где меня искать – тоже! Всего-то и стоило, что проследить за посыльным!.. М-да, чудненько.
Я ещё раз окинул взглядом всё́ за оконцем – крышу, выложенную бурой черепицей, пушнину сиротливых облачков на фоне неба из тёмной лазури, и луну, что четно пыталась всё это окрасить своей бледностью, – после чего спустился с каменной подножки и ступил на прохладный пол. Половицы тихонько скрипнули. Самое красивое небо – ранней порою Увядания, но сейчас я этой красоты ничуть не ощущал. Только одиночество и бессилие.
По крайней мере, остатки кошмара уже успели выветриться из моей головы, и то хорошо. Я вновь уселся на койку, выпил ещё воды, – всю допил, там оставалось-то всего ничего, – а последними каплями протёр разодранную свою щёку. Приложился я тогда на славу; до сих пор как вспомню, улыбки не сдержать. Но болело. И чесалось жутко.
Когда я после всей той истории вернулся в собор, вымотанный и с окровавленным лицом, настоятели подумали, что я подрался. Осмотрели меня и дали мазь, но та пахла до того мерзотно, что я отставил её подальше и постарался о ней забыть. И вот уже третий