Однако в основной части выступления Чулков пытается изменить мнение слушателей через риторический вопрос с соответствующим ответствованием («В чем же пафос, в чем же значение символизма?..»), через риторические восклицания; оригинально используется речевая формула противопоставления с анафорическим «курсивом» («Символизм не потому хорош, что отдельные поэты-символисты пели гражданственность – могли петь, могли и не петь. Не в этом дело. Не потому хорош символизм, что он иногда отвечает демократическим интересам текущего времени, и потому хорош символизм, что он заключает в себе более глубокий бунт…»), прием активизации внимания слушателя через включение событий пережитого (Чулков рассказывает о своем недавнем выступлении и о «сердитой» реплике какого-то человека из публики). Выразительность речи Чулкова обеспечивается и приемом градации: чем ближе к финалу, тем более увеличиваются восклицания, в суждениях используются тропы, а концовка завершается афористично («Вот почему я защищаю символизм, который полагает, что искусство – огонь, с которым шутить нельзя») (с. 562).
А доклад В. Иванова «Искусство как символизм» – это классический образец ораторской речи. В отличие от Г. Чулкова, В. Иванов доброжелателен к публике с самого начала: «Милостивые государыни и милостивые государи! Недолго я буду утруждать ваше внимание…» (с. 563). Это тип выступления критика-аналитика (ученого, мыслителя), стремящегося адаптировать свои обширные познания к аудитории, изложить сложные и пространные явления как можно более ясным языком.
Это находит отражение в построении выступлений, отборе речевого материала. Если в статьях В. Иванова преобладает утонченный академизм («его статьи – вещания, замедленные по своему словесному темпу, грузно-тяжеловесные, пышные, с явным элементом учительства, полные таинственно-лирических темнот, хотя и стройные по композиции, со сложными, разветвленными, витиеватыми, инверсированными фразами»[88], то здесь словно уходит и тяжелый синтаксис, и соединение «символистских образований» (Д. Е. Максимов) с научно-философской терминологией. Это своего рода обучающая лекция, пронизанная активным диалогическим началом. Обращенность к аудитории реализуется через образную связь, в том числе включением элементов возражений, сомнений («В самом деле, господа, если вы послушаете наши рассуждения или почитаете наши теоретические писания, то зачастую вы встретитесь с такими утверждениями: Данте и Эсхил – символисты. Что это значит? Это значит, что мы упраздняем самих себя» (с. 563). Адресованность речи проявляется и с помощью таких приемов, как повторы, переформулировки мыслей («Не это, собственно говоря, интересно, а интересно, почему возможен феномен Мережковского. Вот почему возможен…» (с. 565). Используется пример из другой области (из истории церкви), в речь умело вплетается полемика с двумя «эстетическими ересями» (выражение В. Иванова) – «ересью возрождения утилитаризма» и «ересью поверхностного эстетизма»