Личная и творческая судьба этого писателя не может не восхищать. Привлекают его изобретательность, интеллект, трудолюбие – ни дня без строчки![17] – искренность, верность своим принципам.
Сегодня Барт не возражает более противхарактеристики своего творчества как постмодернистского. В отличие от Пинчона, он любит теоретические построения, охотно объясняет собственные писательские интенции и взгляды, характерные для всех тех, кого не всегда оправданно относят к приверженцам постмодернизма.
В одной из своих статей 60-х гг. автор «Плавучей оперы» утверждал, что «искусство, в конечном счете, создается ради самого искусства, независимо от того, что имел в виду его создатель». Писатель, по Барту, уподобляется Богу, который творит свою вселенную[18], но сам живет в совершенно ином измерении. В другой статье этого же периода Барт просит свою музу освободить его от любой социально – исторической ангажированности, влияние которой еще можно заметить в его первых романах. Таким образом, писатель – постмодернист оставляет за собой право творить художественный мир, живущий по своим законам и не соотнесенный с объективной реальностью, в которой живет его создатель. Одним из способов сотворения такого мира является игра. При этом Барт использует различные виды игры: на уровне слов и понятий; с литературными стилями; с идеями предшествующей литературы и т. д.
В своей теоретической статье 1967 г. «Литература исчерпанности» он пытается найти ответ на вопрос, как можно писать прозу после Набокова и Беккета, опираясь на авторитет только что обретенного нового кумира – Борхеса. Барт утверждает, что искусство вступило впору истощения, формы его отработаны, выхолощены и продлить его существование можно лишь с помощью новой постмодернистской техники. Предвосхищая мысль Л. Фидлера о необходимости создания искусства не только для элиты или масс, Барт пишет: «По моим понятиям, идеальный писатель постмодернизма не копирует, но и не отвергает своих отцов из двадцатого века и своих дедов из девятнадцатого. <…> Он, может быть, и не надеется растрясти поклонников Джеймса Миченера[19] и Ирвинга Уоллеса[20], не говоря о лоботомированных масскультурой неучах. Но он обязан надеяться, что сумеет пронять и увлечь (хотя бы когда-нибудь) определенный слой публики – более широкий, чем круг тех, кого Манн звал первохристианами, то есть чем круг профессиональных служителей высокого искусства. <…> Идеальный роман постмодернизма должен каким-то образом оказаться над схваткой реализма с ирреализмом, формализма с «содержанизмом», чистого искусства с ангажированным, прозы элитарной – с массовой.