– Папа, я не сяду к нему, я лучше пешком пойду. Не поеду я к этому прыщавому, фу-у… жаба он самая настоящая.
– Доченька, мы поедем домой.
Из кареты вылез граф. Он медленно шел к нам, статный, гордый, высокий и красивый…
– Наташа… Как ты можешь так вести себя? – сказал он с укоризной. – Воспитывать тебя нужно, а Дмитрий Валерьянович балует! Никак невозможно так это оставить! Я вынужден буду лишить тебя содержания и всяческой поддержки, покуда ты не одумаешься и не начнешь вести себя как настоящая барышня.
Граф строгим голосом отчитывал меня, но глаза… его глаза говорили совсем другое: «Дочка, доченька, прости меня!» И тогда я наконец-то поняла, что он тоже любит меня, что его титул – лишь маска, которую он надел, и что именно она не позволяет ему говорить по-другому. Страх мой пропал… В этот момент я впервые ощутила, что у меня два любящих отца.
Граф подал мне руку и помог забраться в карету. Я села рядом с отцом и прижалась к нему, словно маленькая. Граф сидел напротив и задумчиво смотрел в одну точку. Ехали молча, отец все время гладил меня по волосам, словно пытаясь разобрать мои спутанные локоны и такие же спутанные мысли. А граф задумчиво посмотрел сначала на отца, затем на меня, отвернулся к окну и до самого дома не проронил ни слова. И мне отчего-то стало жаль его: при всем своем гордом величии и великолепии он выглядел жалким и потерянным.
Мы подъехали, я первой вышла из кареты и побрела к дому. А граф и отец на некоторое время задержались. И мне показалось, или я услышала, будто граф сказал:
– Береги ее, Валерьяныч, – и поспешно уехал.
Я не пошла – побежала в дом, по дороге сбрасывая туфельки. Я мчалась по лестницам и кричала высыпавшим навстречу служанкам:
– Быстро, быстро, чего уставились? Быстро мне ванну!
Я сорвала грязное платье, крича вошедшей девке:
– Забери это… и туфли, какие внизу валяются, можешь взять себе, – будто это они были виноваты в том, что со мной приключилось.
Служанка поклонилась и, довольная, стала подбирать платье с пола. Вдруг я передумала:
– Нет! Нет! Выброси, чтобы я их никогда больше не видела. Никогда! Слышишь?! И ослушаться, Глашка, не смей! Не дай Бог, узнаю, что ты по-своему сделала, высечь велю, так и знай!
Это была моя излюбленная угроза – «высечь». Никто и никогда в нашем поместье не сек крепостных. Бывали, правда, и бунтари, и пьяницы, но папа лишь единожды выслал двоих – не знаю уж, за какие проступки. Крестьяне и слуги любили и жалели моего отца, добрым словом поминали матушку и говорили, что лучшего барина им не надобно…
Я вошла в ванную комнату. Чугунную купель на ножках с серебряными шарами в изголовье вместе с мебелью и многими другими предметами, наполняющими мой будуар, привезли из Франции.
Внутри изразцовой голландской печи располагался бак для горячей воды.