с ним, чудо их общения и близости продолжится, но при этом обретет определенность в глазах окружающих и целомудренно не подойдет к той черте, которая так страшила сорокалетнего пана профессора философии. Так он думал и планировал. Увы. Всё это лишь ускорило развязку, которая так пугала пана профессора, а минувшей ночью заставила его чуть не сойти с ума от блаженства и счастья. Через короткие летние недели, то летящие курьерским поездом в диалогах и работе с Магдаленой, то чудесно и неторопливо текущие в предвкушении встречи с ней, он почувствовал безнадежно и окончательно – он не может без нее жить. Она нужна ему рядом, до последнего вздоха, как условие жизни. Он чувствовал, что она не равнодушна к нему именно глубоко лично, быть может даже испытывает нечто подобное или по крайней мере – вполне согласилась бы на роман с ним, но… какое у него право обладать этим живым, кажется не от «мира сего» чудом, этой словно из сказок женщиной, какие у него шансы? Он задавал себе этот вопрос всякий раз, когда мельком, иронично и скептически смотрел на себя в зеркало. Грузный медведь, которого от старости и увядания отделяют несколько недолгих лет. Привыкший целиком жить работой. Утопающий в уродливых привычках длительного одиночества. Да какое он имеет на нее право? Какое право он имеет вторгнуться со всеми муками и терзаниями его судьбы, борениями его души и духа в судьбу этой женщины – сказочно красивой, молодой и в расцвете лет, имеющей все возможности создать с кем-то красивую, благородную пару, которую непременно ждет огромная музыкальная карьера? Да если бы даже она поддалась иллюзиям и соблазнам, укрепившемуся расположению к нему, властной силе их откровенного личного общения и согласилась – он старше, глубже и должен быть ответственнее, и не имел бы права позволить этому совершиться. Во имя нее же самой и любви к ней. Так он успокаивал себя, пытался связать обуревающие его, сводящие его с ума желания и побуждения, и всё было напрасно. Он с еще более бесстыдным рывком поворачивал голову к двери, когда Магдалена входила в нее, его глаза уже откровенно, до невозможного расширялись всякий раз, когда обращались к ее лицу, он ничего уже не мог скрыть и ничего не мог с этим поделать. Он уже перестал сопротивляться тому волнительному, словно погружающему в паморок и блаженство трепету под сердцем всякий раз, когда слышал ее легкие, быстрые, сильные шаги на лестнице, и представлял ее облик. Ему всё более было просто достаточно смотреть на нее, впитывать глазами ее облик, движения и жизнь ее души, застывшие в ее позе и выражении лица, и он всё более дерзко и откровенно, не в силах совладать с собой, позволял себе это высшее наслаждение, эту простую радость, превратившуюся для него в условие жизни. Он все чаще произносил «пани Магдалена» хрипло и сдавливая горло, задыхаясь от желания и фантазии, которые походили на безумие, ибо ему казалось, что он просто сейчас не выдержит,
