На доктора накануне взглянуть хотел. Без которого никак. Девственности лишил, это, во-первых. Из Москвы – во-вторых. А детские впечатления, как известно, неистребимы. И вот, молодая жена (шести месяцев после свадьбы не минуло!) признается. И глазами ранеными: «Жить без него не могу. Хоть раз увидеть – и все!»
У телефонной будки женщина. Ищет что-то в сумке, найти не может. В будке (я знаю) в углу подсолнечная шелуха, окурки. По утрам звонил оттуда в Севастополь – весной, когда к матери ездила. Шкаф открывал и платья ее перецеловывал одно за другим, и накидку, и дурацкое зимнее пальто с огромными пуговицами, которое она упорно носила вместо того, красивого: иссиня-черные кудри по черной норке! Шифоньер стоял вплотную к стене, а там выключатель, так она палочку специальную придумала, чтоб включать-выключать, с петелькой красной шерсти, плетеной на конце – «декоративно»! И гвоздик в стену вбила, палочку за шифоньером подвешивать. Милое чудачество.
Фонари, еще троллейбус проехал. Бывает, кто-нибудь заболеет и умрет – не возразишь ведь. Если любишь, можешь повеситься, а нет – живи, как можешь. Кончился проспект. Площадь пустая, трамвайная колея, за ней лес. Там, среди кустов, лицом вниз… Лето было, тепло. Сыростью пахло. Землей, мятой травой. Звуки с площади долетали, трамвайчик скрипел, ругань неразборчивая.
Доктора я видел накануне, когда с конфетами. Атлет древнегреческий. Дорифор с копьем немалым. Только ростом повыше, и в прикиде московском. Глаза миндалевидные, изящные небольшие ладони, полированные ногти. Одеколон не наш. Умен, интеллигентен. Доброжелателен (почему бы и нет?). Шутил, правда, несколько тяжеловато. Откланялся – руку мне пожал. Походкой лаун-теннисиста удалился. Улыбаясь: спиной – мне, лицом – миру, солнцу.
Жить теперь раздавленным тараканом. Вспоминать. Ионическую бородку с рыжинкой и светскую улыбочку – столичную в провинции… В Скифии у Борисфена? «Нимфа, дефлорируемая Идуменеем». Мастерская Фидия и учеников – предположительно. Пластическое богатство, исключительная выразительность и динамика. Музей моей памяти.
Сосны стоят, тишина. Над городом все то же рыжеватое светится, а над головой черным-черно.
Что-то думалось в ту пору, а что – напрочь забыл. Должно быть, самое обыкновенное: а нельзя ли… а может… а что если… Каким-то неизвестным доселе образом пришло: главное – дотянуть до утра. Я так решил, я это избрал – дотянуть. Войти в квартиру, отчужденную отныне, чужим. А там – будь что будет. Когда доктор, галантно раскланявшись и пообещав приветы несуществующим знакомым, останется навсегда – во мне! Как в ней тот, которого за воротник через двор и ногами, ногами – кто куда достал. А соседка Нина Эдуардовна в волосья ему, клок выдрала и ходила всем показывала: вот, они, гады какие бывают!
Красавец-караим, помнится, на свадьбу, прибыл. Как и планировал, с ковром: на Дальнем Востоке по