Прости мне мои капризы. Николай Чепурных

волосы с зеленоватым, «травяным» отливом, мраморную бледность неподвижного, как будто занемевшего лица, вызывавшего этой своей неподвижностью во мне – священный трепет, такую же мраморную белизну гладких, как на озере первый зимний ледок, плеч (там, где их не закрывали волосы…), рук, груди, живота – до той его клино- угло- подобной части, которую еще нельзя назвать «грехом» (в детстве… да, в детстве от взрослых людей я слышал, что женское лоно, кроме множества других терминов, некоторые из них я уже хорошо знал, опять же, от «просвещенных» старших товарищей, называют в том числе и таким словом…), а если продолжить далее, то это как раз и будет – то самое, что это слово означает – в настоящий момент – скрытое от неотрывного моего взгляда под толщей воды.

      Впрочем, уже в следующую минуту – недоступное – стало видимым.

      Ирина-русалка сделала плавное движение – прекрасным своим телом.

      Вперед.

      Отчего тотчас всколыхнулось, пришло в волнение – необыкновенное отражение на чистой, зеркальной поверхности – ее плоти.

      (Казалось, эта ее отражение-плоть вот-вот достигнет берега и – выплеснется на меня…).

      С той же необыкновенной легкостью преодолев крутой подъем, – Ирина вышла из реки на берег.

      Встала мокрыми ногами на остывший, холодный песок. Не почувствовав этого холода.

      Неподвижное, до сего момента, лицо ее вдруг изменилось.

      Преобразилось.

      Преобразились ее глаза.

      Взор стал сверкающим.

      Сверкающим (и суровым!) этим своим взором глянула она вокруг – перед собой, в одну и другую стороны…

      И от этого, казалось, должно было затрепетать, сотрястись вокруг – все живое!

      Но, вот, строгий ее взор смягчился.

      Тонкие губы дрогнули.

      Приоткрылись.

      Она тихо – глубоко – вздохнула.

      Поднесла затем к голове правую руку, а в руке – широкий, причудливой формы гребень, с длинными зубьями из острых рыбьих костей – и стала расчесывать волосы. И долго – нетерпеливыми, импульсивными движениями – расчесывала она их. А с густых этих – не поддающихся гребню волос – тоненькими, как будто дождевыми, струйками сбегала влага (откуда-то берясь вновь и вновь…), вольно растекаясь по белой, с коричневыми горошинами сосков, груди, плоскому, слегка вдавленному внутрь, животу, затекая в гущу мелких (как нежная, только что вылезшая из-под земли, по весне, травка…) волосков, покрывших чудный, немного выпирающий вперед, бугорок, и продолжая стекать дальше, по ровной, словно отшлифованной, коже округлых бедер.

      И после – расчесав, наконец, волосы, бросив, через плечо, гребень в реку, – медленно, легко касаясь земли подошвами стройных, красивых ног, пошла на меня.

      Это – неожиданное ее действо – вызвало во мне жгучее желание тоже стронуться с места. Я хотел отступить назад, уйти куда-нибудь подальше (но не совсем…), почувствовав опаску, боязнь – от близкого ее присутствия. Но, видимо, околдованный дивными чарами, – не смог этого сделать. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.