– О, я бы тоже.
– Что бы ты, к примеру, купила?
– Знаешь, – начала девочка, в задумчивости опустив голову, – раньше всего я купила бы хорошую куртку для нашего братца Марсиаля, теплую, чтобы он не мерз у себя в лодке.
– Ну, а для себя?.. Для себя самой?
– Мне бы так хотелось маленького Иисуса из воска с крестиком и барашком, такого, какого продавец гипсовых фигурок продавал в то воскресенье… помнишь, на церковной паперти в Аньере?
– Кстати, как бы кто-нибудь не рассказал матери или Тыкве, что нас видали в церкви!
– Это верно, мать ведь раз и навсегда запретила нам входить в церковь!.. А жаль, потому как там, внутри, до того красиво… правда, Франсуа?
– Да… а до чего там хороши серебряные подсвечники!
– А изображение Пресвятой Девы… у нее такой добрый вид…
– А какие там красивые лампы… ты заметила? А яркая скатерть на большом столе, там, в глубине, где священник служил мессу с двумя своими дружками, одетыми, как и он… они еще подавали ему вино и воду.
– Скажи, Франсуа, помнишь, в прошлом году, в праздник Тела Господня, мы видели с тобой, как по мосту шли маленькие девочки, кажется, они шли, как говорят, к причастию. И все они были под белыми вуалями!
– И у всех в руках были пышные букеты!
– А какими нежными голосами они пели! И держались за шнуры своей хоругви!..
– А как сверкала на солнце эта расшитая серебром хоругвь!.. Она стоила, должно быть, кучу денег!..
– Боже мой, как все это было красиво! Правда, Франсуа?
– Еще бы! А у мальчишек, что шли к причастию, на рукавах были банты из белого атласа… А свечи, что они несли, были снизу закутаны в шитый золотом красный бархат.
– И эти мальчики, хоть и совсем маленькие, тоже несли хоругвь, правда, Франсуа? Ах, боже мой! А мать в тот день меня поколотила, когда я у нее спросила, почему мы не участвуем в этом шествии, как другие дети!
– Вот тогда-то она и запретила нам заходить в церковь по дороге в соседний городок или в Париж, «разве только они согласятся стащить оттуда кружку для пожертвований или обшарить карманы нескольких прихожан, пока они слушают службу», – прибавила тогда Тыква, смеясь и скаля свои желтые зубы. Вот скотина проклятая!
– О, что до этого… пусть меня убьют, но я ни за что не стану воровать в церкви! Правда, Франсуа?
– Ну, воровать там или где еще, какая разница, если уж ты на это решишься!
– Так-то оно так! Только меня сомнение берет… там красть страшнее… я бы ни за что не посмела…
– Это почему? Из-за священников, что ли?
– Нет, скорее из-за Пресвятой Девы, у нее такой нежный и добрый вид.
– Что тебе-то до этого? Не съест же тебя Богородица, дуреха ты этакая!
– Это так… но все-таки я бы не смогла… И это не моя вина.
– Кстати, о священниках, Амандина; помнишь, однажды Николя наградил меня двумя увесистыми оплеухами за то, что я, когда встретил на площади священника, поклонился ему? Я видел, что все ему кланяются, вот я и поклонился;