1
Механик осматривал отросшую за ночь щетину на воспаленном прерывистым сном лице. Надавливая на кожу в разных местах, он будто сомневался в материале, из которого сделан. Рука дрожала. Напряжение стало привычным в последние дни, недели, месяцы? Немощь пробуждения стягивала его суть как бечевка, отчего та полностью никогда не осознавалась. Мало что осознавалось в принципе, а что и замечалось, не вызывало успокоения, скорее наоборот. Немое хлопанье ртов рыб в аквариуме на подоконнике будило тишину. Механик смотрел туда, где у зеркала располагались глаза, его собственные. Он смотрел долго, исподлобья и с явным недоверием: «Наполненный жизнью череп или обросший мхом, все одно – жидкая пелена, трава только готовится прорасти из него, если прежде не сделала этого. Возможность зреет под теплой до поры кожей, ощущается же только невозможность снаружи».
Утро медленно наполнялось светом, и тысячи усомнившихся отражений наполняли комнаты в молчаливом оцепенении. Закурив что-то, и выдохнув привычный, но от того не менее мерзкий дым, Механик направился к окну.
«Приблизиться к стеклу, ближе, и еще ближе, уткнуться лбом, – мысли его перемешивались долгими паузами, – продавив до треска, как до единственного подтверждения тому, что это до сих пор мне не снится».
Он смотрел вдаль: вниз – бесконечные ряды пуговиц-гаражей, вверх – тысячу раз застиранный отворот рубахи неба.
Оттепель подмешивала серые ноты в пейзаж, отчего тот звучал как потрескивающее в соседней комнате радио.
«Естественное желание мира, загнанного в угол зверя, загнанного в угол тела, моего».
Подул теплый ветер.
«Так часто хочется спать, но мне нельзя сейчас спать, сейчас начинается все самое интересное».
Белый подоконник, кажется, сам испускал свет всеми слоями краски. Снег лежал непосильным для лучей грузом, весенний ветер обнаруживал себя в ноздрях едкой, как нашатырь, влагой. Не зацепляющиеся шестерни, затухающие колебания маятника, никогда не способного вернуться в исходную точку. Тихо тикали часы, висящие на стене, в комнате с рыхлым квадратом света на полу, лишь в одном месте вырванного линиями человеческого силуэта. В комнате ничего кроме них и не было, ничего кроме линий.
– Сегодня я, завтра судья, – бормотал Механик, пытаясь окончательно выбраться из утробы сна. – Линии, которые привели меня сюда, – он провел пальцем по левой ладони.
«Отряхнуться и поползти, как новорожденный, в новый день, в новое заблуждение. Кто все эти люди? И люди ли, мельтешащие вокруг да около, как оборванные на полуслове. Сколько можно ходить вокруг да около, недоговаривая, утаивая что-то от самих себя».
День, вечер, ночь, темнота, тело бессильно, как щепка у причала. Выброситься на берег, или кануть в пучину необратимого мрака, разложиться в его безответности и обрести там свой страшный уют.
Люди становятся незаметными нигде, они перестают замечать что-либо кроме себя, и сидя напротив, и разговаривая с другими, занимаясь чем бы то ни было еще – полчища саранчи, поедающей кукурузное поле.
Прозвонил будильник. Искусство происходить не изменяет своим ставящим в тупик принципам. Содержать в себе множественность выбора – значит не выбирать ничего.
2
Лазурная высь, белые облака чуть ниже коленок, выше – густеющая синева. Мы прошли в орошенный зеленым светом зал с колоннами, обвитыми виноградом. Волны прибоя внизу напоминали о времени. Насыщенные цвета, черная рябь воды, из-под крыла огибающей скалы чайки, как из-под огромной брови, вдаль, там, где закат – рыжая пустота. Задыхаюсь и оставляю на обратной стороне листа. Скорее восстановить дыхание. Сомнения как вода сбегают по губам и по спине.
Руки ее холодны, синие узоры виднеются под тонкой бледной кожей. Подношу ее кисть к глазам, чтобы рассмотреть, и хоть немного согреть. Чувствую жжение. Это солнце просверливает облака ярким пятном сквозь сомкнутые веки, и расходятся голубые капилляры ясного неба. Лопнувшие сосуды в глазах. Ветер бежит волнами по траве, оставляя намек на долгожданный покой. Неровные и как будто скомканные окошки деревенских домов, еле виднеющиеся вдали, загораются как светлячки над местом, где заканчивается рожь. Рыхлая граница укатанной земли. Я понимаю, что смотрю через кровь, и сон отпускает меня в объятия другого.
3
Сутулится фонарь, лица облепляют его как мошки. Проявляясь из тьмы, они скапливаются под юбкой света, как взвешенная в морозном воздухе пыль – сутолока у смертоносного идеала, либо, либо. Если бы кто-то из них мог дать ответ на главный вопрос, до того, как будет спален светом, которого ему так не хватало.
«Я всегда шел по правильному пути, это главное. Мне нравятся большие зрачки, мне не нравится то, что за ними, – Бронштейн поглядывал в свое отражение в стекле, сидя за столиком в темном кафе. – Этот способ… не чувствовать вечную, неистребимую вину, – и не найдя там ответа, скомкал салфетку».
Лампа слабо белела, изливая