– Жизнь моя разбита, – изрекла Марша трагическим тоном. – Я погибла навеки. Придется доживать свои дни, так и не поцеловавшись с налетом бразилианства. – Она вздохнула. – Ладно, Омар, а на представление ко мне ты придешь?
– На какое представление?
– Я играю коварную актрису в «Давай трогай!».
– В оперетке?
– Да, можно и так сказать. Кстати, один из персонажей – рисовый плантатор из Бразилии. Тебя это, наверное, заинтересует.
– Я как-то раз сходил на «Цыганочку»[14], – пустился в воспоминания Хорас. – Мне понравилось – до определенной степени.
– Значит, придешь?
– Ну, я… я…
– Ах да, понимаю, тебе нужно на выходные смотаться в Бразилию.
– Вовсе нет. Приду с удовольствием.
Марша хлопнула в ладоши:
– Вот и здорово! Я пришлю тебе билетик – в четверг устроит?
– Но я…
– Отлично! Уговорились, в четверг.
Она встала, подошла к нему вплотную и положила ладони ему на плечи:
– Ты мне нравишься, Омар. Прости, что пыталась тебя разыграть. Я думала, ты этакая ледышка, а ты на самом деле очень симпатичный.
Он саркастически посмотрел на нее:
– Я тебя старше на несколько поколений.
– Ты неплохо сохранился.
Они торжественно пожали друг другу руки.
– Меня зовут Марша Медоу, – произнесла она с нажимом. – Запомни: Марша Медоу. И я не скажу Чарли Муну, что ты был дома.
Через секунду она уже сбегала по последнему лестничному пролету, перепрыгивая через две ступеньки, и вдруг услышала долетевший с верхней площадки голос:
– Да, и еще…
Она остановилась, задрала голову – разглядела перевесившийся через перила смутный силуэт.
– Да, и еще! – повторил вундеркинд. – Ты там меня слышишь?
– Соединение установлено, Омар.
– Надеюсь, у тебя не осталось впечатления, что я считаю поцелуи вещью изначально иррациональной?
– Впечатления? Да ты же меня так и не поцеловал! Ладно, не переживай. Пока!
Рядом с ней распахнулись сразу две двери, любопытствуя, откуда тут женский голос. Сверху долетело нетвердое покашливание. Подхватив юбки, Марша промчалась по последним ступенькам и растворилась в туманном коннектикутском воздухе.
Наверху же Хорас бродил взад-вперед по кабинету. Время от времени он поглядывал на Беркли, дожидавшегося во всей своей изысканной темно-красной внушительности, – на подушках, будто намек, лежала раскрытая книга. А потом он вдруг обнаружил, что с каждым проходом оказывается все ближе и ближе к Юму. Что-то такое случилось с Юмом: он странно, неуловимо переменился. Над ним будто все так же парила невесомая фигура, и, если бы Хорас все-таки уселся туда, у него сложилось бы впечатление, что сидит он на коленях у дамы. И хотя Хорас не мог дать точного определения этой перемене – перемена, безусловно, произошла, почти неощутимая для аналитического ума, но от этого не менее реальная. Юм источал нечто, чего ему еще не приходилось