«Это значит, что девчонка разбилась. Тебе ее приютить, а потом восвояси отправить. Везде ты символизм видишь, старый хрыч…»
И он действительно видел. Видел и любил видеть. Придавать скрытые смыслы тому, у чего этих смыслов, быть может, и не было. Но он их видел. А если видел, значит, для него они есть. Будь это цветок, проросший сквозь деревяшку, большой деревянный крест на краю обрыва… или же девушка вынесенная морем на берег… Но больше всего его беспокоила не она. А он сам…
III
Вокруг был лишь дикий шум. Все гудело, и летело куда-то в неизвестном направлении. Шквал ветра сносил его, норовя швырнуть как игрушку. Практически ничего невозможно было видеть. Серой стеной бушевала вода в самом воздухе. Он стоял на коленях, и, казалось, что весь мир трещал по швам… Или трещал уже он сам под напором этого ветра. Ничто не могло удержаться на месте. Все летело, билось, и ломалось, а он лишь кричал что-то и полз вперед. Громко ухнуло что-то тяжелое рядом с ним, едва не попав по голове. Воздух наполнился тысячами песчинок, которые желали истереть, измолоть его в порошок, превращая в такой же песок. В глаза заливалась вода. Он держался за что-то и карабкался вверх, выбиваясь из сил. Скользила земля под его ногами, он полз вперед, но лишь процарапывал размокший грунт, рекой текущий вниз. И тут погас последний свет. Будто его выключили, и все видимое накрыла гигантская тень, поглотившая его в свои холодные глубины…
Он распахнул глаза. Бешено билось сердце. Он видел свой деревянный потолок. Он подвигал руками. Они слушались. Повернув голову, он увидел стену, лицом к которой всякий раз засыпал. Он определенно был у себя. В своей постели и, очевидно, в своем доме. Серые занавески, верстак в углу и полки с книгами. Михаил лежал в оцепенении, пытаясь прийти в себя. Неужели сон… Ужасный, но… это ведь был сон. Сколько лет он их не видел? Десять? Пятнадцать? И вот он лежит в своей постели, пытаясь расклеить