– Итак, мне было около пяти лет. Это был, если я не ошибаюсь, июнь. Раньше перед моим домом висел гамак меж двух сосен. – Они всё ещё растут на том же месте. – И на нём довольно часто качал меня отец, а мать ругалась, мол, никто не имеет права слоняться и праздно шататься; что каждый обязан что-то делать, кем-то быть, – я замолчала.
– Это всё? Это в твоём стиле.
– Нет! И что значит в моем стиле?
– Просто продолжай, – смеётся Дилан.
– Потом он полил меня ледяной водой из садового шланга. Я до сих пор помню это ощущение, словно тысячи игл вонзаются в душу. Но даже не в этом суть! К черту лирику; примерно через час мои родители вдвоём заперлись в спальне, и я точно помню свои мысли: «Зачем они так шумят?». Я думала о том, почему моя мать кричит «о, Боже», если она не верит в Бога. – Дилан засмеялся и прижался лбом к рулю, а я только продолжила с нарастающей интонацией. – И почему они не говорят друг с другом? Чем они там ещё могут заниматься?! И почему они так странно дышат? – ничего неловкого, скорее, жизненное.
Но наш с Диланом смех неожиданно прервали: дверца машины открылась извне, и в минуту нашей немыслимой, доброй близости задрожал чужой голос, как пчела, будто звон, где мы сидели вдвоём; ах! нет – втроём.
– Зеди! Да ты очухался после выпивки, – отпустил Дилан после того, как открыл дверь с моей стороны сам, облокачиваясь рукой о моё колено, ведь сказать, что я растерялась, – это слишком мало.
Музыка листьев в тени переходит на более низкие, глубокие мотивы, и Зед почти что вырывает меня из салона машины, нахамив как мне, так и Дилану. Дилан пошёл бы за мной, вступился бы, сунулся в наш спор, но я заставляю его оставить нас с Зедом вдвоём; почти что приказываю Дилану уехать. Какими бы мы ни были цивилизованными и культурными, с намазанной на наши языки порядочностью, но в первую очередь мы животные. Раз уж мы злы, то вот так, с хрипотой, до потери сознания. «Сволочь! Сволочь!» – кричу я Зеду и всей глупости его обиды на меня, а весь мир словно замер. Если его мысли расстроены, а настроение подавлено, он часто бывает резок.
Когда я выбегаю на пляж, небесная гладь перечёркивается полётами спугнутых чаек. Целый день я провожу с Алексом на побережье, покуда погода постепенно улучшалась. Мы рассматриваем растения; от злости, раздражения, бешенства я раздираю кожу на своих ногах так, что она остаётся под ногтями, и кровь превращается в звёзды на моей коже, переливающиеся под светом фонарика, когда уже темнеет. Маленькие и алые, блестящие, как клюквенное варенье, капли начинают свёртываться, и покрасневшая коленка зудит и полыхает, напрашиваясь на второй раунд, чтобы я размазала кровь ко всем чертям по своему телу. Я прихожу в себя только на следующее утро – отвечаю на новопришедшее сообщение Дилана.
– Мне стоило дать тебе возможность объясниться. Надеюсь, что у тебя не было проблем из-за этого.
Я только проснулась; часы аккуратным, плотным отзвуком повседневности отбили пять утра. Дилан пробился сквозь серо-зелёную сонь раннего часа; сонь всё обволакивала и обволакивала меня, отбирая слова летаргией сплошного пресного спокойствия с подступающей тошнотой в глотке. Но я лишь улыбнулась