И безумное торжество началось. Вначале была музыка. Какой-то безликий бродяга осторожно выхватил из кипы пластинок одну, наверняка особенную, и установил её под тонкое жало граммофона.
Громыхнули клавиши органа, затрубили трескучие ряды саксофонов и мой замыленный взгляд приметил «бабушку Хурму», вернувшуюся, как оказалось, несмотря ни на что обратно в пределы осквернённой церкви. Казалось, её сгорбленный силуэт стал ещё ближе к земле, но горе не повлияло на качество игры. Старуха тяжело склонялась над клавишами и выводила скрюченными останками пальцев невообразимые ритмы. Тяжёлые удары смешивались с потрескивающим уютом ушедшей эпохи и приглушали в собравшихся всякие признаки здравомыслия, но так оно, как мне показалось, и должно было быть. Ближайшее ко мне окружение вверглось в безостановочное движение, и мелодичная музыка поддерживала её первобытный танец. Возведённые к пробитому потолку руки сжимали горлышки какого-то дешёвого пойла и дымящиеся окурки, а лица выражали собой одни лишь пороки и необъяснимую страсть.
И всё же в собравшихся что-то неуловимо изменилось. Бродяги постепенно обратились в умелых танцоров, отринувших всё мирское, вобравших в себя одни лишь движения и сопутствующие им чувства. Огромные высокие тени суматошно мелькали среди подмигивающих гирлянд, сливались с затемнёнными углами в мрачных объятьях и уходили сквозь снежную пелену в прорехах здания прямо на улицу, но всякий раз послушно возвращались обратно.
Внезапно в какой-то момент всё вокруг остановилось. Учитель выступил за пюпитр на самый край возвышения; тонкая кисть за его спиной коротко дёрнулась, и я поняла, что настал мой черёд. Дрожа, я обхватила ладонью лакированную ручку шарманки и повела её вокруг оси. Тишина тут же разорвалась необычайно проникновенной мелодией, звучавшей надрывисто и печально. И в этом печальном звучании возвысился голос.
Учитель припал губами к зажатому в руке микрофону, и слегка запрокинул голову, отчего свет облёк его лицо в причудливую разноцветную маску из красноватых и праздничных красок. Вибрирующий бархатистый баритон бил по растрескавшимся стенам и заставлял всех восторженно вскрикивать в такт отрывисто льющимся словам.
Я крутила ручку и всем телом ощущала общее возбуждение, пробирающее меня до самых костей. Затянутый паутиной инструмент стал частью меня, и я чувствовала, что лишь в нём одном было моё спасение. Осознание этого отчего-то повергало меня в странное возвышенное настроение азарта и осознания собственного эмоционального непостоянства. Чудная музыка и удивительный голос завладели всем моим существом, а все ужасы, что я видела и испытала прежде, моё состояние лишь усугубили.
И я засияла подле Учителя, подобно свежесорванному бутону розы. Не было больше коляски, не было увечий и холода, не было