Растерянная и потерявшаяся, я всё ещё каким-то удивительным образом могла наблюдать.
Учитель заговорил, и слова его едва ли не потерялись в странных шумах, отдалённых криках и шёпоте, заполонивших не столько помещение, сколько само пространство.
– Грань разбита, и время вновь потеряло над всеми нами контроль, – хоть слова менялись местами, становились задом наперёд и путались, все они звучали поистине торжественно и печально. – То – редкий миг, когда мы, Странники, пересекаем боль, страх смерти и черту дозволенного и воссоединяемся с истинной своей сутью в безраздельное, но делимое целое… То – миг просветления.
Обращённые к Учителю лица потеряли привычные свои иссечённые непростой жизнью черты, а взамен налились тьмой – чёрными тонами, показывающими их истинный вид. В некоторых были светлые пятна, а кто-то прогнил насквозь, и даже в самой себе, в самом центре груди я заметила огромное, всё более разрастающееся пятно.
– Н-нет, – судорожно хватая ртом воздух, просипела я.
«Это твоё место», – сухо подсказал кто-то издалека, из самых закромов сознания, – «но тебе здесь не рады, как не рады и дома… Дома, которого у тебя давно нет. Тебе ведь прежней не стать, и ты это знаешь».
С трудом проглотив застрявший в горле ком, я приметила в некотором отдалении от изменяющейся толпы едва приметную тень. Тень эта отличалась от бестелесных существ, сквозящих вокруг во мраке. В её подёрнутом пеленой свете я почувствовала некоторое подобие спокойствия, слабой надежды вырваться из нескончаемой череды агонических и бессвязных действий, в которые меня втянул горбун. Однако всякая моя попытка приблизиться лишь добавляла в пламя листьев. И сколько же я ещё могла ошибаться? Последней моей путеводной нитью была старая шарманка. Что с ней стало? Я обернулась на массивный инструмент.
Как оказалось, дерево обратилось в кровавую труху, а металлические детали – в желтоватые кости, выбивающие друг о друга оборванный ритм. Едва я посмотрела на месиво, оно дёрнулось, посерело и скорчилось, а затем завибрировало и стремительно скрылось в щелях снедаемой порослями плесени коморки. И так всякий мой взгляд был обречён на ужасающие картины: безумный оскал на вымученных лицах бродяг; изрезанный лик Алвы – ставший неожиданно прекрасным и молодым, но в то же время и отвратительным; собственные ноги, обратившиеся