Тётя Нюра шторку в сенях отдёргивает, а там у неё – мать честная! – целый «Нюрнбергский процесс». Бурлит что-то в змеевике и бутыли мутные стоят на полочке. Ну, я цветы, так сказать, вручил, чекушку хвать и к Евсеичу. От Капитоновых путь не близкий – на край села…
Пришёл. Евсеич как раз дрова колол. Он мужик пожилой, но крепкий, точно дуб столетний. Размахнётся – «ать!» Только щепки летят.
– Уважь, – говорю, – Евсеич. Гравицапа нужна…
А сам чекушку на пенёк скромно так базирую. Вижу, что алчет Евсеич ядрёной водицы, но держится, порядок знает:
– Погоди, странник. Отгадай сначала мою загадку: как монарх между молотом и наковальней, так и он между презервативом и презрением… Думай, пока дрова в сарай буду складывать.
Евсеич уходит, а я – молнией в библиотеку, она-то рядом, слава богу! Словарь «Живого Великорусского» нахожу. В чём соль загадки я скумекал, но, слово подобрать не получается. Листаю, листаю… «Президент» что ли? Больше нечего… Никогда не слыхал даже от старого люда. С чем едят, интересно, этого «президента»?..
– Истину глаголешь, – кивает Евсеич, когда я называю отгадку. – Теперь испей чарку со мной, по обычаю.
И испил я, чтоб вы думали! Сразу лёгкость такая головокружительная появилась…
Пришли мы с Евсеичем на поле уже затемно.
– Ты меня уважаешь? – спрашивает он, покачиваясь.
– Ещё бы, – обнимаю его. – Горжусь!.. Смотри-ка, без меня перекопали!.. И ладно, и пускай. Без гравицапы всё равно никуда… Евсеич, ты гравицапу с собой взял?
– Какую гравицапу?
– Обычную. Трактор чинить. Я ж к тебе за ней шёл.
– Не знаю я никакой гравицапы.
– Но Саныч же говорил…
– Мало ли, что твой Саныч. Эцих с гвоздями по нему давно плачет…
– А чекушка, а загадка тогда зачем нужна?..
– Так для хорошего настроения.
Мы садимся на холодную землю, привалившись спинами к колесу «Белоруса». Евсеич пихает меня локтем:
– Не боись, трактор твой починим и без всяких гравицап…
– Точно?
– Как два пальца.
Я успокаиваюсь. Хорошо так сидеть. Ночь, свежо. Лягушки на реке квакают. Соловьи заливаются. Да слышно, как там, за границей, пацаки в клетках поют: «Широка-а кровать моя родна-а-я»…
«Виrus пostмодерна»
Утро. Борис Графский вдыхает тёплый летний воздух. Где-то невдалеке лают собаки. Рычит мотоциклетный двигатель. Жарко. К полудню город растает как пломбир.
Графский – невысокий темноволосый господин в элегантном костюме цвета маренго. Зауженные брюки едва достают ему до щиколотки. Из-под брючин сверкают белоснежные носки. Некогда ослепительно-светлая рубашка теперь имеет землистый оттенок, побывав в химчистке, но всё ещё смотрится эффектно. Туфли – кораблеобразной формы с металлическими подковками, при ходьбе издают звук наподобие «свинг-свинг!». Графскому нравится ассоциация с джазовым, или боксёрским свингом, но он не на шутку обижается, когда гогочущие собратья по перу называют его свингером.
Борис гладко