Людей, что с этикеткой.
И он обязан с ней ходить
Везде, где только можно,
Арийцев всех боготворить,
Что было так ничтожно.
Ему мог крикнуть стар и млад:
«Еврей, жида порода!»
И продолжался этот смрад
По времени – полгода.
А как то вечером он шёл,
Его схватили люди,
На коих как-то он набрел,
Он их просил о чуде.
Чтоб отпустили, дома мать,
Она больна, старуха,
Что он не должен тут страдать
И получать за ухо.
Им было хорошо пинать
Его худое тело,
Что полицай не мог разнять
И не хотел лезть в дело.
Они долбили по нему
Руками и ногами,
Закрывшись, он читал псалом,
Удары как цунами.
И полицай лишь лицезрел,
довольный и с улыбкой,
Не видя в этом беспредел,
преступною ошибкой.
Когда цунами разошлось,
И отступили тени,
Пред ними тело поднялось,
Стоял он на колене.
Читал молитву и стоял
В крови, согнувшись с боли.
Наверно, смерть давно принял
Без сострадания роли.
Я прождала его всю ночь,
А утром рассказали,
Как он покинул сей мир прочь
И труп его убрали.
Осталась лужица крови
И ворот от одежки,
За что его так извели,
Деяния их невежды.
А тело я потом нашла
У выгребной канавы
И захоронить его смогла
без почести и славы.
На свете нет страшней беды,
Чем пережить детину,
Не пожелаю никому
Увидеть сей картину.
Старушка облилась слезой,
Пока вела рассказик,
От муки этой затяжной
Рыдала где-то с часик.
А я смотрел и холодел
От бесов, что способны
Чинить подобный беспредел
И почему так злобны?
На люд, который не причём,
Что он родился с верой,
Не позволял себе Содом
Или другой манеры.
Старуха, выплакав удел,
Ушла за двери спальни,
Ее страданиям предел,
Душевных мук терзаний.
Я не остался в стороне,
Душой завёлся тоже,
Подумал о своей семье,
Дай им здоровья, боже.
Как они? Живы? Может, нет?
Покинули ли город?
И где узнать, найти ответ,
Сомненья во мне спорят.
И я решил – все хорошо,
Не стали дожидаться,
Покинули страну давно,
Им удалось прорваться.
А