Сейчас, находясь между двумя разгневанными мужчинами, я чувствовала себя в огромной, но закрытой клетке. Как в тюрьме, где всюду заплесневелые стены, грязь и ни единого источника света. Мне было дико. Я хотела, чтобы меня прижали к себе, успокоили, сказав, что однажды это закончится, и мы вернемся к той жизни, которая навеки рухнула в пучине национальной ненависти. Мне хотелось без сил упасть хоть к кому–нибудь, и зарыдать, так, чтобы горло после этого болело и ссадило, но я не могла. Перед отцом я стояла непоколебимой стеной, не боящейся ничего, а Диего бы просто оттолкнул меня, сказав, что я сама выбрала этот путь. Да, и Диего не был тем, кому я хотела бы излить душу, а отцу и без меня тошно. Я устала, и мне хотелось поддержки, хотелось, наконец, показать, какая я слабая, но я не могла.
У меня подкашивались ноги, а в голове стоял непробиваемый гул; я смотрела на отца, Диего, видела, что они говорили между собой, но, не слыша ни слова. В глазах двоилось, и каждое движение было размытым.
Да, я была готова пойти на все, чтобы помочь родителям, и я ждала поддержки, но получала только укор с их стороны, и меня раздражало это.
–Я пойду, помогу маме, – не своим голосом сообщила я, разворачиваясь, и вытягивая вперед худую, тонкую руку, дабы не влететь в дверной косяк, который двоился.
Все продолжало кружиться, я потерялась в пространстве, словах и действиях, возможно, это от голода, а возможно, от жары, разбираться мне не хотелось, и не было сил.
–Каллет, – послышался голос, резко крутанувший меня в сторону, что голова начала кружиться еще сильнее. Я замерла, прикрыв глаза, и чувствуя легкий комок и неприятный осадок в горле, точно сейчас стошнит. – Я вообще не отчитывать тебя ехал, прости. Возьми, пожалуйста, – я нехотя открыла глаза, взглядом фокусируясь на белой коробке передо мной, с золотистой лентой, завязанной бантом. Коробка была небольшой, плотной, видно, из дорогого материала, с застежкой впереди.
–Благодарю, – холодно отозвалась я, и, не поднимая головы, машинально вытянула руки, взяв коробку.
Больше я ничего не сказала, повернулась, и удалилась в дом, где положила вещь на полку у входа, и ударом прислонилась к стене, заставляя содрогнуться органы от боли, и загудеть. Шероховатость стены поцарапала открытые плечи, когда я скатывалась по ней вниз, после сгорбившись и согнув колени. У меня не было сил ровным счетом ни на что, а свой день рождения я ненавидела. В этот день, родители пытались преподнести мне нечто дорогое, ценное, но денег хватало на мелочь, за которую им было стыдно.
Мое рождение для папы было, возможно, более значимым, нежели для мамы, ведь на свет появился его единственный кровный родственник, кто–то, помимо мамы, на кого он может положиться в будущем. Он преподнёс маме подвеску с изумрудом в три карата, а ровно через год, сделал подарок лично мне, подарив золотые серьги с тем же камнем, под цвет глаз. Серьги в виде золотой, тонкой изогнутой ветви, цеплялись