–Добрый день! – поздоровалась Иришка и тут же задумалась: не ошиблась ли ненароком со временем суток?
Свистели дальше. Мотив был явно вальсовый, летучий. После зашевелились. Узкая мерцающая белизной ладошка потянулась к фонарю, ловя тепло в горсть.
–Вечер сейчас, – голос говорящей звучал надтреснуто, со свистящими помехами, как старая грампластинка, на которой то и дело заедает игла, – Наверху ужин будет. Мясо плавает в супе.
–Так суп вроде на обед давали, – возразила Иришка.
–Тут кормят одним и тем же. Завтрак, обед, ужин. Что налито, то и ешь.
К странному тембру приноровиться оказалось нелегко, словно не девочку слышишь – механизм, оживший автомат. Мамочка рассказывала Ирише, что давно ещё, в восемнадцатом веке, швейцарские часовщики сделали странную штуку – автаматонов, кукол один в один напоминавших живых детей. Кто записку выводил, кто играл на фисгармонии – с лица ребятишки, а на деле… И, умей те создания разговаривать, выходило бы у них как у этой, греющейся у фонаря.
–Вы голодная?
Смех звучал клекочуще, отдаваясь отзвуками по углам.
–Нет. Мне еды не надо. Особенно той, что в столовой дают. Говори мне "ты". Не во дворце.
–Хорошо, – покладисто согласилась Иришка, свесив голову с полки, – А за что тебя сюда засунули?
–Ни за что. Сама пришла. С тобой познакомиться.
Иришка хихикнула, вежливо проглотив чужую шутку. Вылезла с полки, села с другой стороны фонаря, сразу охнула от накатившего озноба.
–Встань и стой. Простудишься. Мне-то всё равно, а ты легкие выкашляешь. Тут трое до тебя с лёгочной после карцера ложились.
Иришка встала, но не удержалась и с любопытством попыталась разглядеть собеседницу. Та заметила и подняла фонарь на уровень лица. Девчонка как девчонка. Тощая, глаза впалые, не то хворает, не то запачкалась, потому как щёки – сплошное сине-чёрное пятно. Впрочем, при таком ли свете различать цвета? Из необычного разве только шрам от уголка губ к виску – старый, пухлый, словно нитками шитый – да капельки крови, проступающие на нём. Но девчонка казалась своей. Такой, что впору в обществе её вспоминать наговоры и скрещивать пальцы. И отчего так, Иришка не могла сообразить.
–Если что, я Иришка.
–Оленька, – свободную руку незнакомка потянула для пожатия.
То, что девочка тоже представлялась уменьшительной формой имени, располагало к ней. Иришка вложила свою ладонь в чужую. И ощутила наплывом, как в висках звенят колокольчики. И она падает, как с моста в странном сне, и ощупывает не чужую плоть, но склизкий туман. И свист под ухом слышался вновь, фонарь колебался, и с чужого бледного лица сходила кожа клочьями – от линии шрама