Михаил все замечал, но в тот период я жила, словно его нет. У меня было оправдание. К тому же, я не вела какой-то антисоциальный образ жизни: я при муже и работа на полный рабочий день. А еще эта дыра в сердце, которую я использовала для морального права расслабляться алкоголем.
Наверное, так ведут себя родственники алкоголика, когда до последнего скрывают его зависимость. Если мать Михаила приходила утром, то я не вставала к ней, муж врал, что я допоздна готовилась к урокам. Соседи, возможно, тоже догадывалась, что я попивала, потому что я довольно часто не помнила, как возвращалась с дружеских посиделок. Может, меня кто-то видел из соседей, как я ползу на четвереньках по лестнице, может, я говорила с кем-то, но на утро я не помнила ничего и только бесконечно радовалась, что проснулась в своей кровати и со мной ничего страшного не произошло.
Хотя происходило. Я каждый раз теряла часть себя. Я уверена, что нам необязательно знать все свои темные стороны. Будто ты – это огромный особняк, и на части комнат висит замок, тебя предупреждают, что нельзя спускаться в подвал или подниматься на крышу – это опасно. Так вот не надо рисковать, туда и, правда, не стоит ходить. Не надо исследовать темную область себя. Не надо доходить до дна, как бы ни говорили, что от дна легче оттолкнуться. Я знаю, что запаса воздуха может не хватить, чтобы подняться наверх. Ресурсы закончится где-то посередине этой впадины, и ты всплывешь трупом. Вот что со мной происходило, и я отказывалась это замечать. Меня съедала тоска и чувство вины, которое я заглушала алкоголем, а потом чувство вины от себя в алкоголе, и все это повторялось раз за разом.
Когда-нибудь это должно было закончиться.
Наверное, я ждала помощи извне, доброго участия, чтобы кто-то посадил меня за стол и сказал: «Олька, произошла трагедия, но ты не виновата. Так совпало. Так бывает, что ты оказываешься не в то время и не в том месте. Трагедия только в том, что тогда там была ты».
Мне сочувствовали, но не говорили со мной.
Мы вели беседы на кухне с подружками или я уходила на дружеские попойки, где мы бурно обсуждали тот день, но часть разговоров я не помню, потому что вливала в себя так, будто тушила двухметровое пламя. И вся терапия от душевных бесед сводилась к нулю.
Кажется, тогда не заладилось с самого начала.
Сашка был жутким врединой. Озорным, веселым остряком, но жутко вредным. И выделывал он свои выкрутасы, как я считала, только назло мне. Ни у кого из нашего коллектива с Сашей Кливенко не было проблем, кроме меня.
В первый же урок рисования в пятом классе, когда он уселся за свою парту в четвертом дальнем ряду от учительского стола, он перешептывался весь урок с соседом по парте. Я работала второй год. Ни опыта у меня, ни мудрости какой-то